Артур Аршакуни - Первичность ощущений. Песни, стихи и сказки

– 5,8! – объявил Кляузиус. – 5,7 за артистичность!

Пока Жеглине и Неглиже искали друг друга в задних рядах, паркет быстренько был приведен в порядок после прыжков и падений предыдущих участников конкурса.

И вот выступил вперед поэт Антуан Нонсенс. Даже в отражении паркета было видно, какие у него печальные и серьезные глаза, хотя никто этого не заметил.

– Ваше величество, – сказал он и улыбнулся, – Ваше величество, вы прекрасны, как королева!

И наступила тишина.

Дамы, закрывшие было глаза в ожидании стихов, открыли их. Главный Распорядитель Террариум, отставивший под шумок свою палку с набалдашником, выкрашенную под бронзу, схватил ее снова. Начальник стражи Принципон, чесавший свой красный нос, дочесал его и встал по стойке смирно.

Под потолком зажужжала муха.

– И это все? – удивилась королева Амальгама.

– И это все? – удивились хором все вокруг.

– Да, это все, – сказал Антуан Нонсенс и слегка поклонился.

Поднялся невообразимый шум.

– Моменто финале? – закричал иностранный поэт-модернист Декольтини, вращая глазами. – О, спагетти катеначчио!

– Это черт знает что такое! – кричал Главный Критик Кляузиус. – Каждый дурак знает, что Наше величество – королева, и что она прекрасна!

– Правда глаза колет! – издевался поэт Монпегас.

– Позвольте, позвольте… – бормотал почтенный магистр Спектрограф. – Тут что-то есть… Белый стих или гекзаметр?

– ?Каков-вокаК! – кричали по очереди Жеглине и Неглиже.

– Голый натурализм! – кричал поэт Дрозофилл. – Где правда?

И даже де Триоль от огорчения посадил музыкантов.

И все кричали одновременно, и было совершенно ничего не разобрать, а флейта-пикколо под общий шум и гам стала вытряхивать из инструмента застрявшие там звуки демократического менуэта.

Антуан Нонсенс слушал всех и улыбался, хотя глаза у него были печальные и серьезные.

– Что может быть красивее правды на свете, чем сама правда! – воскликнул он.

И королева Амальгама возмутилась.

– Хоть бы комплимент какой! – сказала она. – Какая это правда? это наглая ложь! Мы возмущены!

– Мы возмущены! – возмутились все.

– Стража! – крикнула королева Амальгама, и хрустальные подвески на люстрах разнесли эхо во все концы Королевского Замка.

Начальник стражи Принципон выступил вперед, отдал честь и почесал свой рубиновый нос.

– Взять его! – сказала королева Амальгама. – Бросить его в самую темную темницу королевства!

Стража окружила Антуана Нонсенса и профессионально ловко заковала в цепи.

– На какой срок, Ваше величество? – спросил начальник стражи Принципон и стукнул саблей по паркету.

– На неделю! – ответила королева Амальгама. – Пусть подумает, что может написать поэт в честь королевы, кроме жалкой и несчастной правды. А не придумает – отрубить ему голову!

– Браво, Ваше величество! – зааплодировали гости. – Как остроумно! Пусть подумает, голубчик!

И Антуана Нонсенса бросили в самую темную темницу королевства и закрыли за ним тяжелую дверь.

3

Когда глаза Антуана Нонсенса привыкли к темноте, он увидел – да-да, это надо признать со всей определенностью – груды костей в мрачных, затянутых паутиной углах.

– Да, невеселое место, – усмехнулся он, оглядывая черные сырые стены, сложенные из огромных камней.

Рядом с ним лежала корка черствого хлеба и глиняная плошка с водой – его пропитание на целую неделю. Свет проникал в темницу сквозь крохотное оконце, забранное решеткой, высоко под самым сводом, и его хватало только для того, чтобы не натыкаться на стены.

Но ведь вы не забыли, что Антуан Нонсенс был Настоящим Поэтом? А так как он был Настоящим Поэтом, он никогда не унывал.

Раз в день открывалось окошечко на тяжелой тюремной двери, и начальник стражи Принципон спрашивал его:

– Ну что, придумал что-нибудь, кроме правды?

– Нет, – отвечал Антуан Нонсенс и улыбался, хотя глаза у него были печальные и серьезные.

– Ну смотри, тогда тебе отрубят голову, – говорил обыкновенно Принципон, и на этом окошечко захлопывалось.

И так – в основном – текло время, и осталось шесть дней, потом пять, потом четыре, потом три… Корка хлеба превратилась в корочку, а воды хватало на один глоток, когда пришел последний день.

– Ну что, придумал что-нибудь, кроме правды? – как всегда, спросил его начальник стражи Принципон.

– Нет, – как всегда, ответил Антуан Нонсенс и улыбнулся, хотя глаза у него были печальные и серьезные.

– Ну, смотри, – завтра на рассвете тебе отрубят голову, – сказал Принципон, и окошечко захлопнулось.

Антуан Нонсенс вернулся на свою охапку сена в углу, сел, подпер голову рукой. В окне под сводом темницы показалась звезда, а это означало, что наступила ночь – последняя ночь! Откуда-то издалека послышался стук копыт. Антуан Нонсенс и не подумал о том, что это вернулся в Дилидон из длительной командировки король Тяпляпляндии Апогей Первый. Думал же Антуан Нонсенс о жене своей, любимой Бегонии. Но где ж ему было, думая, знать, что жена его, любимая Бегония, в это самое время бегала по городу и, ломая руки, просила помощи у всех встречных. Как она прожила эту неделю – ни в сказке сказать, ни пером описать. Злые (или добрые – кто знает?) языки быстро донесли до ее ушей, что муж ее брошен в темницу и ему грозит смертная казнь. Всю неделю она металась по дому, не находя себе места, а поправившийся воробьишка прыгал по комнате следом и махал еще неокрепшим крылом.

– Выдь! Выдь! – чирикал он, но бедная Бегония ничего не слышала и не понимала. Что делать? Кто поможет несчастной одинокой женщине, даже если все это происходит в сказке? Кто поможет бедному поэту, даже если он Настоящий Поэт?

Настала последняя ночь, и Бегония кинулась на улицу, оставив в спешке дверь открытой, и не заметила, как воробьишка выскочил следом за ней и, отчаянно махая крыльями, с трудом полетел прочь.

Бегония побежала по улице Веселых Башмачников и почти добежала до площади Летнего Солнцестояния, как вдруг загрохотали копыта по булыжной мостовой, и перед ней остановилась карета, запряженная четверкой белых, как душа ребенка, лошадей в пурпурных сбруях. Бегония, побледнев, в ужасе заметила королевский герб на дверце кареты. К ней подъехали всадники из свиты и хотели уже отогнать ее прочь с дороги, но в это время сам король Апогей Первый выглянул в окно.

– Почему Мы не едем? – капризно спросил он и с любопытством оглядел Бегонию. – Утютюшеньки, фея востроглазая!

– Ваше величество! – крикнула Бегония и бросилась на колени перед каретой. – Ваше величество, никакая я не фея, а вовсе простая женщина и умоляю вас, спасите моего мужа, он, глупый, ни в чем не виноват, я точно знаю!