Алексей Кабанцов - Доказательство жизни

Что ты, милый, что ты! Беспокоиться не стоит —
ну какие нынче в Риме книги?
Здесь, как и всегда, в почёте быстрый бег квадриги,
и на рынке раб дешевле мудрых свитков стоит.

Что наш Цезарь? Он, подобно солнцу, согревает
массу всех, кто не отбрасывает тени,
в пепел превращая лишь безумца, что надменно повышает
голос, словно лицедей на ярмарочной сцене.

Здесь оставлены давно интриги – нам дороже дом,
объятия супруги, всей политики и вожделений трона.
Все враги отправились на лодке Ахерона
в те места, где царство тьмы и призраков унылый стон.

Такие вот дела: с утра кого-нибудь казним,
клянём с трибуны мерзости далёких дикарей,
что не желают головы склонить пред Ним,
и наблюдаем шествия поверженных царей.

Так славен тихий твой уют, отсутствие известных сил,
но ты, увлёкшись стройным гулом насекомых,
наверняка не слышал от соседей и знакомых,
что наш владыка им кусаться запретил.

Говоришь, что скрылся навсегда от Цезаря и вьюги?
Я скажу тебе, мой друг, с которым я давно в разлуке:
пусть милее наших кровопийц твои далёкие ворюги,
он и через них на недовольных налагает свои руки.

Нет ни правил, ни законов, если ты в венце родился.
Между девкой с Эсквилина или чьим-то колесничим
для таких, как он, не видимы различья.
Смотришь, бросил взгляд косой, а кто-то отравился.

Впрочем, что лукавить и вести пустые речи —
и тебе, мой друг, имперская известна непогода:
злые ветры, сквозняки в любое время года,
да холодные дожди, особенно под вечер.

Я был бы рад смотреть в бездонный купол неба
и терпкое потягивать вино. Но видно не судьба
с тобой при встрече преломить ковригу хлеба —
труслив, и тороплюсь, и милости ищу у царского раба.

Добрый друг, ты слишком мрачно смотришь, полно
сокрушаться о неведомой тебе кончине.
Счастлив будь, смотря, как ветер гонит волны,
а сестерции отдай гетерам – им и плакать о тебе по чину.

Но что это за шум и факелы среди безлунной ночи,
и бряцанье доспехов у моих ворот. С какою злобной целью?
Как быстро мои мысли до божественного уха долетели!
Прощай, прощай… Что день грядущий мне пророчит?

Солнца луч протиснулся сквозь тучи ловко,
отражаясь в лужах, что оставил ливень.
Голосит на рынке толстая торговка.
Залетела ласточка в пустой триклиний.

Злая ночь, осеннее ненастье.
Путник одинокий на дороге.
Небо молния дробит на части.
В шаль закутана фигура на пороге.

Молча манит крыльями-руками,
в доме темном зажигает свечи,
ходит невесомыми шагами,
в танце странном оголяет плечи.

Глаз бездонных черный омут.
Влажных губ призывная улыбка.
Под окном тоскливо вязы стонут.
Вздрагивают тени в свете зыбком.

Выливала воду через руку,
свет луны ладонями черпала,
напевала древняя старуха,
рожь волос серпом срезала.

Против солнца кружит ветер,
перья с прядями мешает.
Гаснут свечи, кончен вечер —
в ночь из дома ворон вылетает.

Карра! – слышится над лесом, —
будет воздаяние колдунье,
свою душу подарившей бесам
злобы дикой, ревности безумной.

Вороны кружат, сулят ненастье.
Дева юная застыла на пороге.
Провожает в небо своё счастье.
Снова путник запоздалый на дороге.

Я один в этом городе дивных ночей,
площадей и холодного ветра.
Я сегодня никто, я сегодня ничей —
призрак в шляпе из белого фетра.

Серым волком глядела на берег река
и волну изгибала недужною дрожью.
Пес приблудный нос тыкал в рукав,
позабыв про свою осторожность.

Проплывали фасады, колонны и арки,
пропадая в туманной промозглой дали.
Мерзли статуи в старом заброшенном парке
и надмирно мне пели с небес журавли.

Рвали камень ноздрей непокорные кони,
пустота площадей навевала печаль.
На изъеденном солью и ветром балконе
развевалась, как знамя, ажурная шаль…

Я покинул тот город бессонных ночей,
площадей и безумного ветра.
Я вчера был никто, я вчера был ничей —
призрак в шляпе из белого фетра.

В это утро – седое, косматое —
на простуженном горле зари
облака мягкой белою ватой
уложили с заботой Святые Цари.

Их короны отлиты из чистого света
и шаги, как дыханье ребенка, легки.
В их улыбках – рожденье рассвета,
а глаза, как небесная синь, глубоки.

Замолкает навеки лукавое пение,
стоит дверь приоткрыть и принять
их, одетых в плащи из терпения,
приходящих к порогу опять и опять.

Нам из вечности вышнего мира,
освящая мятущихся душ алтари,
вновь несут благовонное миро
на открытых ладонях Святые Цари.

Щиплет памяти моей кобыла
сладкий стебель ковыля.
На жаре июльской позабыла,
бедная, о смысле бытия.

Всё, что было, не догонишь,
сколько вспять галопом не скачи.
Жизнь идёт, всего не вспомнишь,
что склевали времени грачи.

Может быть, так было нужно,
чтобы лето горячило кровь,
забывала память о ненужном,
и была сладка созревшая любовь?

Пусть сегодня зерна умирают
в ниве тучной летних дней
и наутро снова прорастают
на широком поле памяти моей.

Ну а после – осень, листопад:
вместе будем, осень, плакать
по упавшим невпопад
листьям в ледяную слякоть.

Будем утром ранним провожать
журавлей звенящих в хмурость неба,
бабьим летом паутинкою дрожать
меж снопами собранного хлеба.

Тёмное время и тени пугаются
ртутного света хромых фонарей.
В темное время людям встречаются
призраки канувших в прошлое дней.

Время дрожит, как лунатик, качается,
стынет хрустальными иглами льда.
Струйка песка всё никак не кончается,
из ниоткуда течёт в никуда.