Алексей Кабанцов - Доказательство жизни

Под утро дом тревожно задремал.
Он спал и видел новогодний сон,
в котором он семью свою встречал
под бой курантов и бокалов звон.

Он спал и улыбался городу людей,
прощаясь и простив ему неумолимость.
Так старики прощают неразумие детей.
надеясь в будущем на доброту и милость.

Проулками, где все привычно и знакомо,
к вечерней трапезе приплёлся старый пес
и, замерев, смотрел, как тает призрак дома
В периметре из слов: «Do not across!»…

Город пишет свой полуденный романс
копотью на стенах и на стёклах,
и дождем, дающим всем последний шанс
разглядеть друг друга в зеркалах и окнах.

Этот мир поделен с помощью линейки
на квадраты, заключенные в кольцо.
Только рельсы разбитной узкоколейки
метят шрамами его бескровное лицо.

На дорогах серых пятна маек и рубах —
паруса на шлюпках в круговерти ветра.
Ну а что же слезы, слезы на щеках?
Это дождь разлук смывает километры.

И летят по небу стаи сизых голубей —
может голуби, а может, это чьи-то души
с высоты глядят на струны улиц и аллей,
осеняя крыльями кусок намокшей суши.
Город пишет романс неустанно,
площадей разложив нотный стан,
и мелодия льется, звучит непрестанно —
недопетая песня полуденных стран.

Как страшно быть и не тужить,
когда февраль кружит снега
и эту правильную жизнь
уносит ветер, а родные берега
все дальше в море уплывают.
Стальные цепи обрывают якоря
и маяки внезапно разом угасают,
вдруг осознав – нужна заря
для тех, кто сколотив плоты,
растерянно по сторонам взирают
и слышат, как полночные киты
натужно дышат и во сне вздыхают.
Нужна заря в два края неба
и хоть какие-то песочные часы
для тех, кто в зимнем море не был
и жизнь шутя поставил на весы.
Как страшно ниоткуда плыть
и видеть только клочья парусов,
и даже имя потерять, и позабыть
вкус поцелуя, запах нежных слов.
Быть струйкой дыма в темноте,
цветком в нейтральной полосе,
рекой, текущей в вечной мерзлоте,
безумной белкой в этом колесе…
Как страшно видеть опустевшие дома,
глаза оставленных и брошенных детей,
как в пепел превращаются тома
и плачут души не родившихся идей.
Но нужно жить, особенно тогда,
когда погасло солнце на закате дней,
когда исчезли под водою города
и каждый стал ненужный и ничей.
Так надо верить, что закончится зима
и будет детский смех за каждой дверью,
исчезнет, наконец, последняя тюрьма.
Так хочется любить, надеяться и верить.

I
Ветер гнал седые клочья
в небе хмуром ноября,
расставляя многоточья
на листках календаря.

Под его шальную песню
падал я в тревожный сон,
сквозь седьмое поднебесье
в относительность времен.

И размытые границы
пропускали без препон
тел прозрачных вереницы
через призрачный кордон.

Чётки галок вдоль дороги,
хмуро утро, чёрен лес.
Омывает душам ноги
старец у ворот небес.

Льдинки слов его слетают,
губы снегом серебря,
в небо цвета серой стали,
в безнадёжность ноября…

II
Странный старец шептал
беспрестанно,
и был наг и убог перед ним
человек.
Мне казался всевидяще-
страшным
взгляд сквозь кожу
опущенных век.
Он твердил мне, что в шаге
от вечного света,
не входя во владенья
полуночной тьмы,
я смогу прочитать на
скрижалях ответы,
Если только пойду по
дороге сквозь сны.
Чья-то жизнь проносилась
галопом
в силуэтах теней на
фасадах домов,
утопала в последнем
вселенском потопе,
на плоту уплывала из
южных портов.

Уносилась куда-то шальная
комета,
распушив от испуга свой
хвост на ветру.
Пьяный мим в красно-
черных штиблетах
поджигал шапито, не
придясь ко двору.
Сотни масок, как осенью
птицы,
улетали на призрачно-
пряничный юг,
но смотрели назад их
пустые глазницы,
обещая вернуться на
родину вьюг.

III
Где-то там вдалеке, на
границе тумана,
пел свою песню
заснеженный волк:

Правды нет и нет обмана,
и слова легки, как шелк.
Будет скатертью дорога
к дому сбывшейся мечты,
Где склонились у порога
снежно-белые цветы.
Позабудь узду и стремя —
прыгай вниз, на облака.
Крылья дарует паденье —
падай вниз, на облака…

IV
Я проснулся идущим меж
стен по канату,
амплитуде его подчинив
рук размах.
Можно только вперед,
нет дороги обратно —
справа жар и сиянье,
слева холод и страх.
Раз за разом, сгорая
в пылающем свете,
застывая горгульей
в объятиях льда,
я иду в те места
этой странной планеты,
где обратно на небо
струится вода.

V
Ночь уходит, захлопнув
незримые двери.
Ночь уходит в паренье, во
тьму пустоты,
где на пыльных дорогах
считают потери
стражи алой зари и
полночной звезды.
Просыпаются звуки в
чертоге осеннем
и разлито вокруг
обещанье чудес,
и опять под моими
ногами ступени,
уходящие вверх, в
беспредельность небес.

Есть предельная масса несказанных слов,
ненаписанных писем, непролитых слёз,
что смывают бесследно основы основ
и глядят на тебя сквозь припухшесть желёз.

Есть предел, за которым цветок, увядая, поник.
Нет дороге конца, лишь в начале пути
тишина порождает сквозь боль чей-то крик.
Пожелай ему птицею вверх – не ползти.
Пожелай ему сотни дорог и бесценных даров,
пусть немного, но верных и добрых друзей,
много писем и сказанных вовремя слов
на облитых росою дорожках аллей.

Высыхает Эвксинский Понт
и сгорает в небе звезда.
Под дождем нежит спину зонт,
превращается в лёд вода.
Станет кипой бумаги бор,
никогда не увидит птиц юг.
Будет ветер гнать волны и сор,
и не будет на севере вьюг…
Не исчезнет ни зависть, ни лесть
пока жив хоть один человек —
там где подлость его, там и честь,
и любовь скоротает с ним век.

Вдруг стало меньше слов и света,
когда в бездушности своей бегущая строка
сказала мимоходом об убытии поэта
и что-то смутное про грош и лодку старика.
Я не сужу, чтобы не быть судимым:
у каждого свой путь, своя судьба.
Как много тех, не долетевших и недолюбимых,
чья жизнь – лампада на ветру и вечная мольба
о мире для души в периметре Земли,
и толике тепла в безмолвном одиночестве квартиры;
о мужестве для тех, кто на мели
латает клочья парусов в прицеле канониров.
Мир вам, ушедшим за завесу пепла,
ступившим в воды сумрачной реки,
Всем тем, чьи крылья изломали ветры
в тот миг, когда вы были к небесам близки.