Алексей Кабанцов - Доказательство жизни

Полночный шорох во дворах
на мысль наводит о метели,
но это листья облетели на дубах
и стали мягкой декабрю постелью.
Какие встречи, мысли о друзьях,
сокрытом в календарь веселье,
когда исчезло золото в ветвях
и сквозняки по-зимнему запели?
Какие вечера при тающих свечах,
соперницах бездушного вольфрама,
когда зима у осени в глазах
и первый иней в уголке оконной рамы?
А где-то высоко, в свинцовых облаках,
из башни белой вниз струится пенье,
но каждый шаг наверх приносит страх
и имена друзей стирает со ступеней.

Страшно, когда в доме кончились свечи,
темнота захватила кварталы в свой плен.
Страшно, если выходишь из дома под вечер,
а за дверью провалы разомкнутых стен.

Страшно в отчаяньи, когда слово сорвалось
и камнем стремительно бросилось ввысь.
Страшно ждать его возвращения – ведь казалось,
не будет отмщением неизбежность падения вниз.

Страшно верить в несбыточность чуда
и в конечность всего, в том числе и себя.
Страшно видеть движение лиц в амплитуде,
отлетающих прочь, никого и ничто не любя.

Погрузи меня в эту ночь,
раствори во мне лунный свет.
Если хочешь мне как-то помочь,
позабудь слово твёрдое «нет».

Подыши на мороз в стекле,
путь открой движению вод.
Отыщи след огня в золе
и свечами согрей киот.

Прочитай мне мои слова —
я сказал их в душе, но не смел
превратить тишину в кружева,
вместо литер нажав на пробел.

Подними меня над землей,
пронеси через ночь и рассвет
в город, вымытый свежей росой,
одаренный неспешностью лет.

Десять тысяч шагов:
от вечерней зари до рассвета.
Ни темниц, ни оков —
просто поиск ответов

На открытых просторах,
в проулках, в глуши,
в вопросительных взорах
заблудшей души.

Десять тысяч шагов
как повинность и данность:
в череде катастроф
мы рождаем гуманность

и шагая во тьме от стены до стены,
от надежды окна до безумья порога,
в чувстве вечной неясной вины
ощущаем присутствие Бога.

Вплавляет в лёд отмерший эпителий
погибший лист в крутом пике.
На звездах без остатка выгорает гелий
и линии судьбу пророчат на руке.
Всё также кто-то двигает полки —
штурмует стёкла многокрылый легион
и яркий свет вольфрамовой дуги
их манит обещанием тепла – таков закон.
Квадрат окна дробится на осколки
и превращается в призывный круг,
а сквозняки уносят недомолвки,
возникшие не сразу и не вдруг.
Который год лежат на площадях снега,
а у пределов их, как на границах смысла
весенняя течет вода, и тают ледяные берега;
идут назад часы и прожитые числа.

Это грустно, порой невыносимо —
перечитывать летопись собственных лет,
вновь смотреть на свои Хиросимы,
как редактор на строки вчерашних газет;
видеть, как время увязло в границе
между сейчас и застывшим вчера —
след от крыла в небе канувшей птицы,
слов пустота, словно росчерк пера.

Город небо пронзает башнями
и фальшивой готики шпилями.
Нас потоки несут бесшабашные
к берегам, размытым ливнями.

Всё пройдёт, отболит и изменится,
говорят, продлевая надежде года —
этой времени спутницы-пленницы,
обрученной с людьми навсегда.

Мы, надеясь войти в реку вечности,
выплываем внезапно в море вины,
и пьянеем от нашей беспечности
на краю и себя, и приливной волны.

Что нам толку от слов и пророчеств:
этот день бы прожив, убежать
от себя, от толпы в одиночество —
обо всех позабыть, и ключи потерять.

Дело даже не в башнях и готике:
вдруг исчезла в тумане искомая истина,
нет капитанов на брошенных мостиках.
Это мир наш – «Титаник» на пристани.

Где-то плачет скорбная виола
вместе с нами, вместо нас —
где-то умер вновь Савонарола
по весне в недобрый час.

Непривычно головы свобода
кружит, словно майская метель,
как ундина нежно тянет в воду,
в омута холодную постель.

Нет закона, нет запретов
и шансон гуляет во дворах,
но ночами за плечом поэта
на краю постели дремлет страх.

В монастырь на покаянье,
в тягость долгих вечеров
не ссылают больше окаянных
возмутителей порядка и умов.

Не сожжен и не повешен —
новым узникам души покой
предписали монотонные депеши,
запечатав губы немотой.

Где-то плачет скорбная виола
по весне в недобрый час —
где-то умер вновь Савонарола,
молча живший годы среди нас.

Стеклянные мосты пугают пешехода,
связав два края света в темноте,
где страха рождена природа
биением крыла по вечной пустоте.

По ним идти возможно только раз:
скользя и падая – годами, месяцами.
Всё ближе берег тот от притяженья глаз
и глубже бездна под алмазными ногами.

А где-то в вышине, спасаясь от зимы,
в осеннем пламени сгорают корабли
и чьи-то мысли мимо света, мимо тьмы
так жаждут лета и стаканчика шабли.

И кто-то рядом, не дожив и до весны,
раскинув руки, падает не в бездну, в реки,
где годы исчезают призраком блесны
и вечность гладит памяти разомкнутые веки.

Стеклянные мосты так часто, мимоходом,
уносит время, боль, дыхание войны
и дымка памяти на месте перехода,
как пена опадая, тает на краю волны.

Все так сложно и просто привычно
видеть то, что нельзя изменить:
день прошедший и вечный обычай
на своих и чужих этот мир поделить.

Я подстрочную правду в кармане,
словно шило, таю от других и себя,
и обычные будни, как тени в тумане,
пропадают во мне в эти дни января.

Мысли кошками выгнули спины —
ни погладить, ни на руки взять —
и умчались под шум камышиный
где-то мышь на обед добывать.

Вот так просто, обыденно, точно
мир меняется сам и помимо меня,
и теряет себя поминутно, построчно
в утро вновь наступившего дня.