Алексей Кабанцов - Доказательство жизни

Память – не только громада архива
с рапортами, доносами, сводками,
но и неровные, нервные, невыносимо
верные строки, порою залитые водкой,
зачитанные друзьями, врагами вдрызг,
пробитые, как пулями иной партбилет,
очередями неистовых сигаретных искр,
оседающих пеплом на белесый рассвет.

Ангел скорбный, пролетая
над притихшею землёй,
сыпал снег, с руки сдувая,
на солдат безмолвный строй.
И вчерашние мальчишки,
как один, подняв глаза,
сердце тешили затишьем,
захватившим небеса.
Падал снег, уже не тая,
не на лица – образа
тех, кто души отпуская,
позабыл прикрыть глаза.
А внизу, на белой тверди,
на груди родной земли,
тихим сном уснули дети,
что вернуться не смогли.

Друзья уходят тихо, по-английски,
холодными руками затворяя двери,
и ставят галочки в графе «потери»
приколотых к душе прощальных списках.
Нам в осень проще расставанье.
Быть может, нам она дана как Божий дар?
С утратой примиряет лиственный пожар,
и клики журавлей – как новой встречи обещанье.
Как ветрено. Почти безлюдно на аллеях.
Шуршат опавшею листвой сторожкие шаги.
Они уносят вдаль всех тех, кто не сумели
простить, друг другу отпустив грехи.
Так хочется мечтать и свято верить,
что где-то там, где вечная весна,
нас встретят те, кто был навек потерян
и вечно с нами был в тревожных снах.

Моя осень одета в пурпур и багрянец,
говорит языком улетающих птиц,
приглашает листву на изысканный танец,
паутинкой летящей касается лиц.
Моя осень живет ожиданьем метелей,
забавляясь, скрипит полотнищем ворот,
сплетни шепчет о том, как склонивши колени,
месяц воду студеную с ивами пьёт.
Моя осень прозрачна, тиха и печальна,
с материнской заботой укутает в плед,
в тёплом свете свечном мне поведает тайну —
ненаписанной книги волшебный сюжет.

Мы сумели узнать, какова скорость света.
Нет ответа на то, есть ли скорость у тьмы —
перекрестья двух линий на жизни поэта
в равнодушном потоке мирской кутерьмы.
Мы без трепета множим караты на тонны,
но не ведаем массы, сокрытой в нуле.
Может в страхе она, когда ночью бездонной
ты бежишь от себя по дорожной петле?
Мы умеем отсчитывать мили на местности,
ограничивать путь от земли до небес,
но не знаем, как близко от злобы до нежности,
далеко ли от ангела прячется бес?
Мы, слагая года, ограничились в вечности,
без сомнений решив: за чертой – пустота.
Но боится увидеть себя в бесконечности
вдруг прозревшая наша с тобой слепота.

Уходят в путь последний капитаны,
уходят в вечность золотые корабли.
Они несут в ладонях невские туманы
с фигуркой скорбной Гоголя вдали.
В их трюмах не найти серебряные слитки —
от тьмы и сумрачных теней на берегу
они увозят мудрость, скатанную в свитки,
что тайны слов безмолвно стерегут.
И берег опустевший не услышит Баха,
не примет яд насмешливый Сократ,
не будет плакать снова Андромаха,
не ступит в лунный свет с Иешуа Пилат.
Уходят капитаны с горечью потери
в последний путь – навеки, навсегда —
и затворяют в небесах лазоревые двери
в черте, где с солнцем сочетается вода.

Так трепетно горели три свечи,
бросая вызов звёздам и кометам,
слезами посвящая нас в ночи
в мир тайных знаков и приметы.
Три светоча над бездною миров
стирали время и пространство,
а лунный свет колодцами дворов
делился с вечным постоянством.
Касались руки, слов метались тени,
сгорала на костре свечей любовь,
по милости извечной провиденья
из пепла возрождаясь вновь и вновь.
Так трепетно в ночи мерцали свечи,
затмив собою звёзд далёкий свет,
и две души в холодный зимний вечер
в их пламени встречались тет-а-тет.

Я, заложник ночей и сумятицы чувств,
нос расплющив об окон витрину,
в отраженье своё равнодушно смотрюсь,
выгибаю, как кошка, бессонную спину.
Пропускаю слова через ситечко слуха,
зёрна смысла сажаю на памяти грядку,
одуревшей от солнца весеннею мухой
бьюсь в стекло февраля, нарушая порядки.
С чёрной клетки на белую бравою пешкой
день за днём я шагаю дорогой своей
и беспамятство снов разбавляю пробежкой
по просторам бескрайним житейских полей.
Разрешаясь от бремени каплями мыслей,
осаждаю на лист их словесную взвесь,
пустоту наполняю различными смыслами
в оправданье тому, что на свете я есть.

Укрытый снегом, город на ветру дрожит,
и фонари глазеют в небо с тусклым вызовом.
Прохожий, погруженный в воротник, спешит,
тоскуя по теплу и стопке огненной анисовой.
Бездомный пёс бредёт с отчаяньем в глазах,
пытаясь отыскать кусок земли посуше,
трясёт лохматой головой, забыв и стыд, и страх,
заглядывает молча торопливым людям в душу.
Безглазо смотрят с постаментов львы,
под снежной шалью грея каменные спины.
С улыбкой неземной, не поднимая головы,
в витрине мёрзнет восковая балерина.

Падали звезды, нелепо махали руками, крылами.
Или что там у них для полётов над облаками?
Одни, умирая, излились потоками вечного света,
остались словами, горящими, словно ночная комета.
Другие, ко тьме тяготея, гасили огонь сокровенный,
легли западнями на пыльных дорогах вселенной,
мир скомкав окрест, провалили вовнутрь себя,
уже ничего, кроме стука холодных сердец, не любя.
Падали звезды, привычно, в пространстве и времени,
частицами света и тьмы разрешаясь от бремени.
Жить не боялись, любили и верили в вечность.
Очень по-разному видели путь в бесконечность.

Пусто, холодно и страшно —
вдруг закончатся слова
описать, как день вчерашний
в полночь унесла сова.
Как под ивами, на речке,
вскрыв заветные лари,
месяц юный плёл уздечки
алой коннице зари.
Как сказать, что снится чайке,
задремавшей на волне:
серебристых рыбок стайка
или сокол в вышине?
Пусто, холодно и страшно,
если кончились слова,
позабылся день вчерашний
новый день покрыла мгла.