Алексей Кабанцов - Доказательство жизни

В латаной кофте отца,
пропахшей табаком и индийским чаем,
больше правды, чем в залах дворца,
и печали, чем в криках потерянных чаек.

Ты любил и молчал, гладил сердца рубцы
по ночам у окна, приоткрытого в вечность.
Своей нежностью тайной, как могут отцы,
нас с тобой укрывал, счастливо-беспечных.
Между небом в клубах ароматного дыма
и землей, как основы натруженных ног,
шаг один и года за спиной пилигрима —
ровно столько пути, сколько вынести смог.

Сколько сказано слов: по ночам, в тишине;
в задушевном застолье, на улице зимней,
столько лет и дорог в этой светлой стране,
но не здесь и сейчас, и не в прожитой жизни.

Недолюбившие друг друга дети и отцы
не ходят в гости, смотрят пепельные сны,
где снег и вьюга, и замерзшие птенцы
не доживают до обещанной весны;
где в плен морской попали города
и рыбьим жиром заправляют фонари;
где слово «нет» привычней слова «да»
и только в книгах описание зари.

Улетай в небо высокое, снежное, белое
птицей легкой и светлой поры.
Всем, кто несет свои чувства незрелые,
ты разжигай из любви на дорогах костры.

Все, потерявшие веру и даже любовь,
на поиски надежды снаряжают корабли.
Они готовы лить свою и чью-то кровь
на всех морях и на полях неведомой земли,
Где это чувство сохранили в сердце гор
все те, кто изгнан был и миром позабыт,
кто верит в чудо неизменно, до сих пор,
своей любовью и свободой дорожит.

Улетай в небо высокое, снежное, белое
птицей легкой и светлой поры.
Всем, кто несет свои чувства незрелые,
ты разжигай из любви на дорогах костры.

Я, как флюгер на Памире,
оторвался и пропал
В этом снежно-белом мире,
что мерцает, как опал.
Пролетая сквозь перины
влажно-нежных облаков,
где танцуют балерины
вальс потерянных цветов,
я молчал, тая дыханье,
и смотрел во все глаза,
как небесные созданья
улетают прочь в слезах.
Я их понял много позже,
протерев себя от сна:
этот мир – улыбка Божья,
что в слезу заключена.

Ниже неба в шляпах головы
выдыхают дым ментоловый.
Белоснежные манжеты
гладят тело под жилетом,
проникают прямо в душу:
«Мы покой ваш не нарушим», —
говорят. Но все активней
руки в пятнах никотина
машут стайкам чьих-то деток,
Продают зимою лето.
Ниже только пол асфальта,
а в глазах застыла смальта.
На полтакта стук мотора,
шорох шин разбитой «скорой».
Стоп, шаги. Заткните речи.
На асфальте тают свечи,
две гвоздики греют лёд.
Где-то рядом жизнь идёт.
Ниже неба в шляпах головы
по глаза залиты оловом.

Адреналин пузырьками под кожей —
это чувство ни на что не похоже.
Эти руки хотят быть крылаты,
только тело из плюша и ваты.
Наплевать всем солдатам на приказы
и жезлы. Лучше дом и рассказы
о расстрелянных нервах,
о предательстве первых,
не успевших на север убраться,
не сумевших со всеми бежать и бояться.
Это братство уже ни на что не похоже —
адреналин разорвался под кожей.

Я не чувствовал рук, я не чувствовал ног.
Я бежал бы, наверное, если бы мог.
Был живым только взгляд изнутри головы —
даже нем был язык, даже мысли мертвы.
А вокруг плотным облаком серая мгла,
где вся масса миров, все слова без числа,
словно пресс, выжимали из тела меня,
будто дым и зола тянут жизнь из огня.
И в тот миг понимая, что это конец,
что так выглядит страха колючий венец,
я поплыл, оттолкнувшись от холода дна,
и счастливо вздохнул на поверхности сна.

Громче нет иногда шёпота,
нет страшнее порой тишины,
где несутся кони без топота
в черно-белой палитре весны.
Нет такой полноты одиночества,
как в толпе равнодушных людей.
Нет пророка без искры пророчества