Екатерина Беляева-Чернышёва - Давай говорить за себя

Она проснулась. Отрешённо,
бездумно-счастлива, легка —
как в детстве. Вышла, щурясь сонно,
и замерла у косяка.
Он. Он светильник синий чинит,
и канифолью дом пропах,
паяльник выключенный стынет,
слой изоленты в проводах
ложится кольцами оплётки.
Спокоен, точен каждый взмах,
как и движения отвёртки
в его уверенных руках.
И нежностью, и счастьем дивно
переполняет существо,
она молчит и неотрывно
с улыбкой смотрит на него.
Она сегодня уезжает.
Но это вечером, потом.
Пока – суббота, утро, счастье,
теплом весны прогретый дом.

Как влага сквозь песок, песок – сквозь пальцы —
неумолимо. Так проходит время.
И наступает давящая полночь —
безвременье проснувшихся сомнений,
настырной птицы – жалобной тревоги,
переходящей в безотчётный страх.

Мне холодно. Озябшее молчанье
лежит на покосившихся ступенях,
на стёртом камне, позабывшем имя
своей земли. И ночь не отвечает
на хрупкую незаданность вопросов;
и только тени ходят осторожно,
раскачиваясь в круге фонаря.

Так дни проходят; так проходят жизни;
так вечность замыкается в колечки;
так имена срываются, как листья,
в осенний упоительный рисунок,
чтобы кружиться, падать, исчезая,
предпочитая быть игрушкой ветра,
чем позолотой, впаянной в гранит.

А где-то там, за третьим переулком,
опять рассвет – другое измеренье.
Когда бы только собственная смертность
подмигивала нам из подворотни!
Но снова, снова имена ушедших
летят ночной молитвой с наших губ.

Города – измеренья разные,
на вокзалах слова бессвязные
(но бессмысленны все слова).
Не сказать, что большая разница,
только память как будто дразнится
и как будто опять права.
«Через семь минут отправляется…»
Как не вовремя вспоминаются
голоса и глаза друзей!
Полка верхняя – как спасение
от проклятого невезения,
от нелепости жизни всей.
Каждый раз уезжая замертво,
каждый раз умирая заново,
глупо прятаться в суете
от ветров холодного посвиста.
Я люблю движение поезда,
потому что оно – нигде.

А воспоминанья – закрытые двери,
и если забыты, то не достучаться.
Молчи, в кулаке зажимая потери,
сейчас подходящее время прощаться.

Сейчас, когда солнце пошло на прибыток
и птицы трещат о весне предстоящей,
весьма подходящее время для пыток,
для судорог памяти, грусти щемящей.

Мы слишком надолго исчезли из вида
(пусть сняты засовы, но не постучится),
молчанье больней, чем любая обида.
Я тоже хочу забывать научиться!

Я тоже хочу растворяться неслышно,
пусть двери мои бутафорские стынут,
пусть летние тучи вздымаются пышно,
сбиваются в стаи и ливнями хлынут.

Пусть грома раскат напугает до дрожи,
так дрогнут на брус налетевшие дроги.
Но как ты был дорог мне! Пусто. О боже,
как пусто теперь без тебя на пороге!

Что-то сбилось. Боль остра,
радость ярка, но напрасно —
и насмешливы ветра,
и сама я безучастна.

День глядит – и тает снег
на лице его клыкастом.
Этот снег и этот век
надо мною тяжким настом.

Зазеваешься – и вдруг
нарушается засека;
пустота кружит вокруг,
поглощая человека.

Ухмыляется в лицо,
жадно руки потирает:
десять дней – уже кольцо,
каждый час его сжимает.

Воля спит, но мстится: рвусь
из оков, по-волчьи воя…
Может быть, ещё вернусь,
если вспомню, для чего я.

Мне тридцать… Игра, право слово, не боле.
Я девочка, женщина, ветер на воле.
Внезапная блажь, потаённое зелье —
ещё на губах не застыло веселье —

но я уже знаю, что скоро поманит
иное, что прошлое плотно затянет
туманом. И скрипнут протяжно ворота;
я стану лишь временем, точкой отсчёта…

Мне скоро прибиться, прижаться к коленям —
и я ещё верю случайным мгновеньям,
но втайне уже начинаю прощаться
и медленно, необратимо меняться.

В этой дате много места,
пустоты, в ней как-то стыло.
В предыдущей было тесно,
но уж чувствовалось – было!

Там как в комнате – забитой,
но уютной, здесь – как в зале,
на платформе непокрытой,
на пустом ночном вокзале.

Но вдохнуть ночную свежесть,
но проснуться – не помеха,
здесь такой простор! И нежность
затихающего смеха…

Здесь уже иная мера,
всё восполнится когда-то,
и неверие, и – вера
в нереальность этой даты.

2

А на заре ты выйдешь за порог
в тот день, когда январь едва родился.
Округлость даты будет как итог,
и ты поймёшь, что мир – преобразился.

И станет удивительно легко,
и всё на свете будто бы впервые —
и снег, и лес, что очень далеко,
и слово тихое «Россия».

То случай иль крыло упруго
над ними демон распростёр:
они смотрели друг на друга
через костёр.

Был жар земной и мрак небесный
(«Не смей, не говори, не стронь…»).
Им оставался шаг до песни —
через огонь.

И этот шаг, из ниоткуда,
всех стоил пройденных шагов,
и так легко творилось чудо
без лишних слов.

Вокруг происходило что-то,
но мимо шло, поверх голов.
Миг оставался до полёта —
через любовь.

Что было до и даже после
очерченного тьмою дня?..
Но до сих пор в их взглядах отсвет
того вечернего огня.

Ни о чём не попрошу.
Ты добрее, старше, лучше…
Здравствуй. Я тебе пишу
оттого, что снег всё гуще
загораживает свет.
Он белит свои угодья,
и меня почти что нет
на пороге новогодья.
А стекло как рябью – льдом.
Тень дрожит в пустом вагоне,
и снежинки за окном
чуть не в пол моей ладони.
Звонкий рельсовый оскал
да усмешка семафора.
И летит моя тоска
в ночь, задёрнутую шторой.
Ще'мит сердце. Как впотьмах,
средь твоих блуждаю строчек.
В напечатанных словах
всё равно проступит почерк.
Сон – последнее звено
и последняя отрада,
да твоё горит окно
за стеною снегопада.