Екатерина Беляева-Чернышёва - Давай говорить за себя

Нам расстоянье не даёт поблажки,
простейшие дела не отпускают,
но вдруг – острей всего – в паденье чашки
увижу, как тебя мне не хватает.

Я рвусь из этих пут, но каждый вечер
неумолимо разбиваюсь насмерть
о ту глухую невозможность встречи,
как с поезда летящего – о насыпь.

Детский почерк, взрослый росчерк
и осколками стихи.
Сколько чистых, ясных строчек
начиналось с чепухи!

(То с ореховой скорлупки,
то от искры-уголька.)
Шли слова. Дымились трубки.
Длилась ночь, некоротка.

Прав – не прав – не в этом дело;
оставаясь при своём,
как прощать она умела
в споре яростном любом!

Это щедрость: верить слепо,
за своих бросаться в бой.
Так слаба. Чуть-чуть нелепа.
Улыбаясь над собой…
И повтором многократным
тема стужи и огня…
Просто долгом неоплатным
стало больше у меня.

Погоди до рассвета, дверей не тронь.
Провожать – наука не из простых.
Выйти ночью в снег, да раскрыть ладонь,
да всё слушать шаг, что давно затих.

Сонный ход времён – часовой тик-так,
половицы жёлтой спросонья взвизг.
Как тяжёл этот первый, последний шаг!
Погоди до рассвета! – и шёпот сник.

А за дверью мир затаённо-бел.
Не спасёт ни стена, ни глухой засов.
Провожать – наука для тех, кто смел.
Неподвижны стрелки твоих часов.

Вторник, ветер, поздний вечер.
Пасторальная картинка.
Мы сидим у батареи, затаившись в ожиданье.
Даже дети, набесившись за день, тихо смотрят в окна.
У кота от нетерпенья ус подрагивает мелко.
Кот ждёт рыбы. Дети – снега, а ещё луну и папу.
Сон сморит их очень скоро. Кот дождётся. Я вздыхаю.
Положу остывшей рыбы, отнесу детей в кровати,
встречу папу.
Спите, спите. Все исполнятся желанья.
Город скроет снежной пеной,
в белых, синих, лиловатых волнах будут плавать рыбы,
папа вам луну достанет – прямо с неба…
Только в зимний вечер мир так бесконечен.

Быть может, мы станем мудрее и старше
и вспомним с улыбкой насмешливой это,
быть может, откликнется болью вчерашней
сегодня прошедшее праздником лето.

Но в это мгновенье, дремотной природе,
безмолвию, жаркому солнцу внимая,
никак не поверить во что-нибудь вроде
декабрьских дней, где позёмка сухая.

Никак не поверить, что вольное племя
ветров изготовилось к дикой погоне.
Сегодня не верится в самое время,
застывшее каплей смолы на ладони.

Что мне делать, вдали ожидая тебя?
Слушать осень, безмолвие, шорох листа.
Тёмной шерстью мохнатой распутывать дни,
колдовать гулкой ночью, власы распустив.

Что мне делать, вдали ожидая тебя?
Вызнавать тайны города, ночи и дня
да ещё на закат вечерами смотреть,
плечи кутая в толстую дымную шаль.

Что мне делать? Не бойся, я дело найду.
Ожидать— это самый пленительный труд.
Только б ты в своей непостижимой дали
не ошибся дорогой, свернув в никуда.

Мне не понять, не разложить,
не разобрать на междометья
переплетённые соцветья,
врастающие в слово «быть».
Густой осенней темнотой
прохлада кутает скитальца,
но ускользает, как сквозь пальцы,
в изгибы вечности живой.

Сливаясь с голосом травы,
в мою судьбу в ночи короткой
любовь вплетается походкой
и поворотом головы.
Её души мне не понять,
она предельно осторожна —
но ей перечить невозможно,
как не заметить или лгать.

Непонимание и страх
ещё не повод для сомненья —
но видеть это изумленье
в чужих распахнутых глазах! —
но этот, ветками в стекло,
извне, иной миропорядок
в неточной близости догадок:
что было, так и не прошло.

Мне не понять – но разве я
решаю, кто кого обманет,
и кто однажды первым канет
за тёплый полог бытия.

Дожди, дожди – а я не замечаю,
что это лето дразнит, как ребёнок
капризами. Зато его улыбка
полна такого милого лукавства,
так безыскусен сон его глубокий
и так бескрайни душные луга!
А каждый дождь звучит напоминаньем
о том, что непременно нужно слышать,
как падают на землю эти капли
(и каждая, впитавшись, ищет корни),
как падают на землю эти листья
(когда их не поймают на ладошку),
как взгляды солнца падают на землю
(когда её не закрывает небо),
как непременно, в свой черёд, не раньше,
и мы однажды – в тишину.
(Когда?..)

Прощай, моё прошлое. Мы не увидимся боле.
Я нищая нынче – лохмотья и те не мои.
Вокруг ни души. Помертвелое голое поле,
от холода сизые сирые комья земли.

Всё вымерло. Лишь надо мною линялое небо,
холодные краски чужих обветшалых знамён.
Ни детства, ни города. Пали последние скрепы,
рассыпались звуки последних забытых имён.

Напрасное в пашню промёрзшую падает семя.
В бессильной тоске оглянусь у последней межи.
Но только родители неотделимы, как время, —
и, значит, мои не скудеют пока багажи.

Как путник, очутившись ночью в чаще,
упрямо продолжает помнить день,
тебя я вспоминаю. И всё чаще,
оглядываясь, вижу твою тень.
Но мне светло. Всевышних не гневлю,
мольбами докучая им изрядно.
Я не люблю тебя, но больше чем люблю,
что вдалеке особенно понятно.

Мы свято верим в силу трюка,
что нас способен защитить.
Обман! Блаженная наука
немного недоговорить.

Неточности почти случайны,
но упоительно-легко
свои спасительные тайны
запрятать так неглубоко.

Совсем чуть-чуть переиначить,
чтоб отвести глаза молве,
и ничего уже не значить —
как будто – в собственной судьбе.

И все слова – как будто мимо,
в обход побед, в обход мольбы.
Как мы сейчас неуязвимы!
Как мы довольны! Как слабы!

«На веки вечные. Отныне.
Иди, скитаясь по земле».
За что тебя – приговорили
на веки вечные ко мне?