Екатерина Беляева-Чернышёва - Давай говорить за себя

Мои слова сплелись с твоими,
как руки в нежности одной.
За что меня – вознаградили
на веки вечные – тобой?

Соблазн – осеннею порою
поддаться сладостной волшбе,
уйти в туман. Но что я стою,
когда не помню о тебе?

Когда пристойно и по плану,
и всё быстрей скользят года, —
кто мне ответит, чем я стану,
что мне останется тогда?

Мы дальше, дальше. Что в итоге?
Наш путь и счастлив, и нелеп.
Всё крепче связаны дороги
по воле Мастера Судеб.

И что бы ни было, отныне
я предрекаю свой исход:
твоё шепну с улыбкой имя,
пересекая Лету вброд.

Казанская кухня. Полпятого ночи.
Привычна давно за окном темнота.
Сидим мы с собакой, отбившись от прочих,
и жизнь непонятна, хотя и проста.

А грязной посуды навалены горы,
все спят, я её перемою потом.
Молчанье. Шуршат тараканы, как воры,
да пёс шевелит еле-еле хвостом.

…Почти уже шесть. Понемногу светает.
(Но улицы вроде пока что пусты).
Твой пёс, распластавшись, глаза прикрывает,
а в этих глазах отражаешься ты.

Светло, хорошо на душе, чуть печально,
твой голос ещё отдаётся во мне.
Ты спишь за стеной. Твоё слышу дыханье.
И вижу я сонный твой профиль во тьме.

Чёрными каплями падает яд,
чёрные птицы над пашней летят,
чёрной дорогою стелется пыль,
снова и снова сбывается быль.

Жесты знакомы, рисунок бровей,
небо расчертят изломы ветвей.
Пальцы не дрогнут, но хладны, как лёд.
Все предсказания – в круговорот.

Ворот, воронка, крушенье и крошево,
даже в финале не будет хорошего.
Жёсткая корка, сухой переплёт;
жанром предписан суровый исход.

Ну а герои, предсмертно хрипящие, —
будем же взрослыми! – ненастоящие.
Был бы сюжет и словарный запас…
Только обломки придавят и нас.

Мы, рисовавшие жизнь как градацию,
сможем сполна оценить кульминацию.
И очевидность проглянет из тьмы:
боги-создатели – это не мы.

В руны сойдутся изломы веков.
Необъяснимы причуды богов.
Ночь, расколовшись, сверкнёт, как сапфир;
за нами
ветвями
протянется мир.

Жарко. Еле слышный ветерок.
Пыль тихонько топчется на месте.
Что за счастье – посреди дорог
выбирать свою на перекрестье!

Всё молчит вокруг. Молчу и я.
Помолчи, послушай вместе с нами,
не пытайся эту тишину
разбивать натужными словами.

Всё и так понятно: травы, даль,
холод молока из гулкой крынки.
Чаша лета – золотой грааль,
путаные тонкие тропинки.

Где б ты ни был – распахни окно,
сон сметая на размахе жеста.
Столько счастья было нам дано —
остальному не осталось места.

Кто что скажет – всё неважно.
Знаешь, я живу однажды.
Нет пути назад.
Здесь в весеннем исступленье
гроздья буйные сирени
рвутся в небо – и, конечно,
это искренней, чем вечный
дивный райский сад.

Быть кустом чертополоха —
слушай, разве так уж плохо?
Если ж там, где смерть,
ничего – совсем – не будет…
Что с того? Мы только люди,
нам ли сожалеть?

Дар короткий и бесценный,
жизнь была как откровенный
долгий разговор.
Ну а если не хватило —
значит, я жила вполсилы,
верен приговор.

Без оглядок и сомненья
принимаю продолженье
и конец пути —
как безумие растущих
дерзких короткоживущих
помнить и цвести.

То время тяжело далось,
что ни беда – всё было мало,
и день пронизывал насквозь,
а ночь почти что добивала.
одна держала на плаву
любовь – неведомая сила.
А я любила жизнь свою,
твою – тем более любила.

Но было всё, и всё – зима,
и снег, и незакрытый ставень…
И жизнь – отмерена сполна,
и каждый час был жизни равен.

А мир, как будто незнаком,
сиял нездешней новизною…
Наш город синим февралём
плыл над спешащею толпою.

Всегда проездом. Что сказать,
небесный, Боже?
Но даже этого не ждать —
тоска изгложет.

Всегда под вечер. Что ещё?
Иной ли доли?
Висок вжимается в плечо
почти до боли.

Лежать, страницами шуршать,
молчать дремотно.
Но утром надо уезжать —
бесповоротно.

И ни намёка – испокон, —
и ни ответа.
А ночь глядит через балкон
полоской света.

И ветви, и насквозь – луна,
первооснова,
и стоит эта тишина
любого слова.

Луна ли, осень или просто
тоска под горло… Как в бреду,
мимо старинного погоста
бреду и плачу на ходу
о тех, кого уже не встречу
и с кем ещё не разминусь,
о том, что здесь никто не вечен
и я однажды не проснусь,
но буду знать: немного значит
сталь окровавленных рапир;
и лишь любовью, не иначе —
я измеряю этот мир.

Мы встретимся, когда не ожидаешь,
в толпе, под моросящий мелкий дождь.
Другой, чужой, меня ты не узнаешь
в лицо и головы не повернёшь.

Когда бы там, в прошедшем, не запали
случайно в память несколько примет —
и я тебя узнала бы едва ли
теперь, по истеченье стольких лет.

Так прожитое оседает пеной
холодной, нескончаемой тоски.
Идут года – и множат перемены,
и сединой ложатся на виски.

Электрички
разлетаются воробьями с твоих вокзалов.
Здравствуй, город.
Ты опутан круго'м сетями, и современно
бьётся пульс твой,
не только стрелки передвигая
на переездах —
но в каждом атоме-человеке
жизнь тяготеет упрямо к преодоленью.

Люди передвигаются. Люди едут.
Шлют телеграммы. Включают электрочайник.
Не говоря уж о сотовых телефонах,
ну и конечно, куда же без интернета.

Тысячи мыслей, направленных в запределье,
держат вернее, чем все провода на свете.
Город, стремящийся вырваться из окраин,
бдительно дремлет, покачивая плечами.

Странно: я не чувствую разлуки,
будто не она в ночи зовёт;
медленно плывут слова и звуки,
и неспешен времени полёт.

Я не слышу крыл его, шуршащих
перьями тугими по щекам;
дни, свечей соцветия горящих,
недвижимый озаряют храм.