Галина Болтрамун - Стихотворения

Я путник, я странник на странной Земле,
Вечный двигатель выкупил для Шевроле
В салоне подержанных Эльфом химер.
Не смейся, Пиррон. Я чудной землемер.

Мои результаты – и смех и грех,
Но радует безрезультатный успех.

Окаймлен малахитовой дымкою сад камней,
Минеральные прелести выше ума и морали,
Светозарные, нежные шелесты все страшней
Чередуются с фазами сумрачного замиранья.

Поседевшие мхи розовеют в эксцессах тепла,
Золотистая сыпь напрягает расщелины почвы.
Святыню, что в ярости засух сгорела дотла,
Отражают реликтовых яшмовых идолов очи.

Для путника здесь центробежной горячки ток
Сгенерирует музыку Родины обетованной,
Беспрецедентный по мощи, шикарный подлог
Предметов любви, песнопения, гигантоманий.

Приступы неги дарует ландшафтный яд,
Неразборчиво имя за ортодоксальным Ave;
Магнитные бури – на службе стихийных блокад,
Магнитное поле – в цепи сокровенной облавы.

Блюдя твердокаменный (вкупе железный) устав,
На выход не всем открывается чудо-ограда…
Окаменеют вопрос и мольба на устах,
И не останется камня на камне от сада.

Стороны света
заполнены красным каленьем,
черными тромбами,
нотами месс и сирен.
За столбом пограничным
державного столпотворенья
стоит не-именье
держащегося в стороне.
По аллеям безлюдья
торжественные променады;
аварийные мысли
невиданным цветом цветут,
а мозга костей
обязательные форматы
выявляют в себе
неформально пустой атрибут.
У этой планиды —
иные предвестья и гимны,
другие октавы
берет неприкаянный смех,
и логос выходит
бездомным, не хрестоматийным
из ломаных рядоположностей
альф и омег.
В значеньях любых
превалируют античастицы,
пафос беспочвенности
в тишине распростерт,
лень не всегда позволяет
уму изумиться,
когда от излишества времени
грянет цейтнот.
Отвергает любовь
добровольная робинзонада,
приложимость к себе
общезначимых пут-аксиом.
Надобностей эпохальных
здесь нет и не надо.
Нечто из всякой статистики
тут ни при чем.
Залетный сквозняк
обдувает разгар медитаций.
Без адвоката
вершится крутой самосуд.
Жажда духовная,
не принимая эрзацы,
уповает на истый,
мертвящий дыханье сосуд.

Больной суеты опрометчивые перспективы
Нарываются на голубеющей статики диво.

Корпускулы легкой ментальности тают в погоде.
Начеку летописец. Курок миротворца – на взводе.

Пожелтевшая классика вечнозеленого Рима
На камнях Колизея разыгрывает пантомимы;

А вокруг, вырываясь из неисцелимости люда,
Жизнь на латыни кричит, что она не отсюда.

И вновь, разогнавшись, вонзают себя перспективы
В пустопорожние, декоративные сини разливы.

В нежных восходах летит всех имен соименник.
В ярких закатах стоит всех эпох современник.

За чертой горизонта повышена плотность безмолвий,
соотносится с беспрецедентностью дальний обрыв.
Опрометчивый отблеск двенадцатого измеренья
красит белые флаги сверх- и дочеловеческих армий,
что сдались, уповая на милость, одной из пустот.
Нет воздуха, почвы, воды и слепой эйфории,
что разжигала инстинкт размножения плоти,
и противоборства, что двигало плоть на плоть.
Силлогистика и откровенья в едином порыве
застыли бесповоротно, давно укрощенные высью,
которая застит безмерность Его одинокого счастья.
У горизонта стою, польщена приглашением бездны.
За ширмой багрянца – до Бога все также еще далеко;
и, может, никто никогда не увидит престола Его,
а кровь со слезами и макро- и микрогалактик
стекут в расщепленья и мнимость своих пространств.
Любой экземпляр, от нуля отделившаяся единица
Божьего алчет. От алчности сгинет, второе дыханье
открыв для возможных неведомых пресуществлений.
По ту сторону неба – инаковость жуткая. Может, она
еще безнадежней кислородозависимого прозябанья,
а бездомная мука сошедших с орбит Иисусов
и нирванное счастье безликих надзвездных Будд
перебродят и выпьются Им учрежденною жаждой
в бесконечной дали от Его одинокого счастья.

Мрачный всадник на черном коне
оставляет следы на озерах,
каплю в море, мазок на стене,
что видятся лишь априори.

Из былин, небывалость ища,
убывают в несбыточность рати;
странный луч шевелится в мощах,
вдохновляется Бога (ли?) ради.

Бегло рыцарю вводит заря
дозы собственной розовой крови,
в иды адского календаря
нимбы красят его изголовье.

В конской гриве извечность пылит,
вековую увечность пугает;
а подков дальнобойный магнит
соль земли на оси опресняет.

Бледный витязь в родимом пятне
ощущает позыв не-рожденья
и своей нерожденной родне
обещает вернуться из плена.

Всадник жаждет напутствий того,
кто его, приземлив, окрыляет.
Млечный Путь разомкнул статус-кво,
его тропы к себе приближая;
все летучей плаща вещество,
оживают сегменты регалий…

Сумбурно смещает акценты
вещанье реклам,
в окислах ржавчины – блажь.
Сквозь нетто имуществ и нош
пробивается шарм
невосполнимых пропаж.
Цветущие липы затронул
античный невроз
стирающихся величин.
Еще один день свои ноты
в невечность привнес,
моменты ее улучил.
Холсты груботканой,
местами зияющей мглы
занавешивают кругозор,
чуть переломанные
умозренья углы
меняют окраску шор.
Виды и роды томит
упоительный зов
невидимости, неродства,
но никто выходить из себя
в данный час не готов,
изучая неданности нрав…
Слышна перекличка
бульварщины и мандолин.
Вечерняя совесть тускла.
В хрустальном плену
разрушающийся георгин
обещает не помнить зла.

Необоримой языческой мглою
дышит Кастальский родник;
в октавы и многоголосье недоли
вздох нибелунга проник.

Хрестоматийные дети тумана —
бездетны у дивной горы,
к которой сбегаются меридианы,
спасаясь от войн и жары.

Перепоясанный радугой гуру,
научившись ходить по волнам,
фосфоресцирует в пенном ажуре,
мечет бисер даосский китам.

Бледно горит в катакомбе лампада,
карнавальная маска в углу,
стекает с купели слеза конденсата
в еретическую пиалу.