Терентiй Травнiкъ - Сушкин дом… на Мухиной горе

На заброшенной сторонушке
Боль-тоска лежит на донышке,
И сиротами дома,
Да больницы – терема.

Ну, а выйдешь за околицу,
Так за елью смерть хоронится
И костлявою рукой
Призывает на покой.

Воронье печною копотью,
На деревьях рваной россыпью,
Как спасение, солнца свет,
Да на солнце, волчий след.

Там, где лисий след теряется,
Где язык огня кривляется,
Где дурней чумы молва,
Там растет плакун-трава.

Иван-да-Марья, научи нас любить,
Научи нас видеть простое в сложном.
Иван-да-Марья, научи нас не лгать,
Научи нас прощать…

Возьми свою радость,
отдай мою боль,
Сожги свои письма в страну,
где не умеют любить.
Там все покрыл пепел,
а снег превратился в соль.
И ангел был съеден зверьем,
не успев остыть.
Где плачет волчица
по полной Луне,
Что саваном белым лежит на воде.
Где кончается день,
едва лишь забрезжит рассвет,
И на образе плесень,
и плесень съедает цвет.
Возьми свою радость,
отдай мою боль.

Где дождь не смывает
ни грязь, ни печать, ни клеймо,
Там город без улиц, дом без дверей,
и без стекла окно.

А пьяный мужик, заложив и тюрьму, и суму,
За рюмку водки в трактире
пропил и детей, и жену.
Возьми свою радость
отдай мою боль…

Ты сплети узор дороги —
На рубахе отблеск неба,
Ты вплети в узор дороги —
Я здесь был, и я здесь не был.

За окном четыре птахи,
Они верят только солнцу,
Они знают мудрость ветра,
И земля зерном им станет.

В восемнадцать одет и накормлен
Шел по тонкому льду я вперед,
В девятнадцать я стал сомневаться,
Ну, а в двадцать сломался тот лед.

И я начал плавать учиться,
Шел тогда двадцать первый мне год,
Я хотел с этой жизнью бы слиться,
Выходило же наоборот.

Но я шел и разбрасывал камни,
И почти был уверен, что прав,
За спиною смыкались ставни
Из душистых деревьев и трав.

Ночь слепила своей темнотою,
И у встречных искал я огня,
Строил жизнь неумелой игрою…
В двадцать два…
вдруг, я встретил тебя.

Я узнал, что такое быть рядом,
за день вдруг научился любить,
И пустырь обернулся мне садом,
И сказал я себе: «Надо жить».

В двадцать три – я почувствовал сына.
Он принес мне и мир, и покой.
Не дышал я горечью дыма
Над семейною тихой рекой.

Позже, в двадцать четыре – был счастлив,
Осознав, зачем я живу,
Я растаял в тебе ненапрасно,
Сохранив растворенья слезу.

В двадцать пять – четверть века отмерил,
Сладость встреч и горечь разлук.
Глубину твоих глаз не измерил,
Но запомнил тепло твоих рук.

В двадцать шесть – я почти сумасшедший,
В двадцать шесть – я почти неживой,
Я хватаюсь руками за небо,
Упираясь в могилу ногой.
В двадцать семь – распахал свое поле,
и посеял на нем новый хлеб…
И лежит на поле том камень —
Сгусток памяти прожитых лет.

В двадцать восемь – нашел утешенье
И побрел дорогой ночной,
Обернулся тот камень надеждой,
Повстречавшись с моею звездой.

Я зажег свою свечу
И пустился в путь
По воде и по земле,
Со щитом и на щите.
И сказал Он нам:
«Здесь вода, а берег там,
И уйдет беда, не оставив след,
Но одна из ста примет
Вам укажет след.
Этот след нельзя терять,
Чтобы вновь не повторять,
Чтобы детям мирно спать,
Чтоб увидеть и узнать,
Не продать и не солгать,
Не предать и не распять.
На хрустальный утес
Лунный свет ее принес.
И молилась она,
Чтоб великая страна
Не забыла отцов,
Не казнила сыновей,
Не ловила птиц
И не ставила сетей.

Чтобы вольному воля,
Чтобы нищему доля,
Чтобы женщине детей
И больным терпенье в боли.
Чтоб озябшим огня
Да и кров промокшим в поле.

И забытый дивный край
Прорастит зерно на камне
И наполнит кровью раны,
И вернется в светлый Рай».

Я зажег свою свечу,
И открыл глаза.
Воском плакала свеча,
И неловким жуком
По щеке ползла слеза.

По Владимирской дороге, утопая в грязи,
Мужичок шел убогий со крестом на груди,
Отбивая поклоны и молитву творя
За детей, что в остроге умирают любя.

А вокруг только прах, что оставила нам
Та старуха немая, что идет по пятам,
Всех равняя с травою под косою слепою,
И рожденный цветок будет скошенным в срок.

А за белою стеною идет яблочный торг,
Там меняют кресты на билет в светлый морг,
Там ты можешь узнать – сколько стоит душа:
Литр водки – две Кати, а душа ни шиша.
Эй ты, лапотник русский, дворянин с топором,
С беспредельной душою, да заштопанным ртом —
Под Смоленском ограблен, под Рязанью убит
И в проваленной яме под крестом пьяный спит.

Ну, а в городе стольном
раскупается люд,
И застой стал застольным:
утром пьют, днем блюют,
Ну, а руки хоть в перстнях,
да под камнями кровь.
Каждый день здесь Христос
распинается вновь.

И оглохший звонарь,
превратившись в язык,
Своим телом о бронзу,
как о вражеский штык,
В колокольном вопле
решил умереть,
Чтоб озябшую Русь
своей смертью согреть.

Я открываю книгу увяданий,
Читаю осени печальное письмо,
Чернила золотом прощальным
И листья букв стучат в окно.

Размыты строчки в лужах бледных —
Разбросанных осколках дня,
И исчезают запятые в кругах
Нелепого дождя.

Письмо горит листвою рваной,
И кисть рябины мажет холст,
И сладкий сок из раны драной
Пьет запоздалый пьяный дрозд.

Письмо не требует ответа
Ни у тебя, ни у меня,
То – эпитафия для Лета
И реквием для Октября.

Размоет дождь сургуч дорожный.
Последний свет мелькнет средь туч,
И по тропинкам осторожно
Скользнет зимы хрустальный луч.