Леонид Оливсон - Осколки зеркала моей взрослой жизни

Прославился в Америке он башмаком:
Догнать и перегнать Америку хотел.
Испортил целину своим он каблуком,
В делах международных был он пустотел.

И добрые дела он тоже претворял,
Пятиэтажки строил как во Франции.
В бараках люди – ничего он не терял,
А у художников ругал абстракции.

Хватало сил на все: учиться не любил,
Ведь было в Промакадемии учился.
А в Сталинское время скольких он сгубил!
Всю жизнь в работе в своем соку варился.

Но век свой творческий плохо закончил он,
Страну оставил он на грани бедствия.
От кукурузы год один лишь был трезвон,
Ведь почв эрозией ей было следствие.

Эрнст Неизвестный сделал ему памятник,
Он отражает его дел ипостаси.
В своих свершениях он был как маятник,
Его хороших и их плохих гримасы.

Жена моя, из рассказов тещи, была совсем не краля.
Даже ужасная шалунья в раннем детстве:
Сородичи от маленькой проказницы страдали,
Как будто кол сидел в ее желейном месте.

Она так ловко прыгала в сугроб зимой с сарая,
То бегала размяться на летний старый пруд…
Кто мог хоть как-то предугадать ее желания,
Иль мог ей разве надеть смирительный хомут?

Однажды на участке она к колодцу подошла:
Хотелось очень поглазеть ей, что значит мгла.
Из любопытства, даже крышку приоткрыла,
Она не видела все это, аж прилегла.

Она всегда была смелой воображалой.
«Нехорошо,» – это ей бабушка сказала.
Она же привязала свои прыгалки к ведерку,
Его, в колодец глядя, медленно спускала сверху.

Дед во время примчался к ней, схватил ее за ноги.
Колодец этот то, ведь вырыт был весьма глубокий.
Ведь голова то, ее уже была внутри.
Случилось это, когда ей было года три.

Другой был случай тоже жуткий, тем же летом:
Когда мальчишки собрались купаться в речке,
Она просила взять ее – ей отказали в спешке
Она, их обманув, украдкой, тихо пошла следом.

Они пошли сквозь лес – уже свернули на опушку.
Она за ними тихо, но прячась, поплелась…
Но мама во время к прохожим обратилась:
Пропажа так нашлась, а дочка получила взбучку.

А как-то своему любимцу, – дяде Доде
Пучок волос так ловко выстригла «по моде»
Что он за ней, «чихвостя», с метелкой бегал по двору.
Она же спряталась на время в собачью конуру.

Однажды бабушкино зеркало разбила.
Не понимая, что мерзавка натворила,
Она осколки, сдвинув вместе, собрала на тахту.
А бабка плакала: «Ты, девка, накликала беду!»

Сидур, был случай, у бабушки разорвала
И каждый лист его поверх стола собрала.
«Ты много книжечек имеешь – не одну» – твердила…
Дед спас ее, иначе бабушка ее б убила.

А на прогулках в парке мама с ней гуляла.
Однажды вдруг прохожие им вслед зло пошутили:
«Наверно, дочку с детских лет, слышь, не кормили!»
Как мама бедная потом рыдала и страдала.

Лет в восемь в школу, как обычно, поступила.
Всех недругов, да и родню порою била.
Двоюродный брат, – кого не трогала, к ней в класс попал.
Сестренки был он младше: себя от дрязг не защищал.

Она ж его, любя, как мать оберегала.
И если кто-то на переменках обижал его,
Она его – обидчика лишь пальцем кулака атаковала.
Теперь все знали: он двоюродный брат ее.

А ставши старше, девочка совсем остепенилась.
Без пропусков ходила в школу, хорошо училась.
Но, как и прежде ела далеко не сытно:
Была худа, длинна и очень любопытна.

К примеру, по субботам она сидела за столом,
Вникая, слушала она рассказы деда, –
О паршах пятикнижья там велась беседа.
«Все будет знать эта “шпиёнка”», – смеялся дед потом.

Еще малышкой с бабушкой готовить научилась
И время потерять на это дело не скупилась.
Вообще, во всем любила старшим помогать:
Пример ей в этом охотно подавала мать.

Вот так она, меж тем, росла в кругу семейном:
В любви одних и в должной
в доме «злой» строгости других,
Во времени счастливом, а потом военном,
В бездумной беззаботности средь знакомых и родных.

В дремотах наших память выдает картинки детства:
Желаем оценить мы – как оно прошло.
Обеты чтимых родичей она усвоила в наследство –
В еврейской эмиграции это расцвело.

Одно, но горькое, воспоминание
Порою скрытно тиранит мою душу:
Тот детский дом, то детское терзание…
Я неприятие его в себе тушу.

Когда в сорок втором я маму потерял,
Соседка наша отвела меня туда.
Я разве толком тогда что-то сознавал,
Какие меня ждут там люди, жизнь, среда?

Но вскоре очутился я в одной семье.
В Москве прошло тогда постановление –
Сирот войны брать на усыновление.
И был патриотический почин в Москве.

И мужа этого семейства я не знал.
Мой «новый папа» был славный русский летчик.
А вот с его женой я много бед познал…
Но в моей жизни включился новый счетчик.

Из странствий вдруг приехала моя родня –
Сестра родная бати убиенного.
Она взяла из дома детского меня:
Голодного, раздетого, смиренного.

Как больно временами это вспоминать.
Прошло так много долгих и счастливых лет.
Я был бы может Иванов сейчас, как знать?
Но бог есть, это не случилось – к счастью, нет.

Когда-то девочка и мальчик в семьях были,
Своей любовью эти дети дорожили.
Их мамы с папами всю жизнь дружили,
Они их в жизни горячо любили.

А выросли они совсем не пустоцветы,
И были вместе, как не разлей вода.
И папы с мамой всегда мудрые советы
Для них звучали как верные слова.

Война разбила их давние мечты:
Они мечтали после школы пожениться.
Мечты о счастье порвались в лоскуты…
Случилась на планете новая страница.

Меж их родителями связь не прерывалась,
Решили ждать и с письмами встречаться.
Нет писем долго вдруг, и связь их все ж прервалась…
Кто мог до той причины докопаться?

В войну никто не знал, что может вдруг случиться –
Иль голова в кустах уж, иль грудь в крестах.
Любовь нежданно перед смертью покружится…
Уж не вини их: страшно бывает на фронтах.

Я перестал чему-то удивляться,
Но мне все время что-то не хватает…
Пытаюсь вспомнить лица домочадцев
И приоткрыть тех детских лет все тайны.