Леонид Оливсон - Осколки зеркала моей взрослой жизни

Она открыла быстро зонт – я взял ее под руку.
Я искоса пытался разглядеть мою подругу.
И мы пошли в кино, потом гуляли с нею долго.
Но Жанна почему-то вечер весь была безмолвна.

И хоть в дороге я изощрялся в комплиментах ей
Она меня благодарила, хитро улыбалась.
И, видно, злость в ней накопилась от маминых идей,
Хоть мамочка ее передо мною так старалась.

Я думаю, ее благополучная мамаша
Такую, видно, дома заварила с дочкой кашу,
Решив, что дочке не плохо бы прожить как и она,
Но дочка не хотела: зачем ей эта суетня.

И я с досады проводил ее и попрощался.
И уже больше, к сожалению, я ей не звонил.
«Звони», – шептал мне голос бога: «Иль ты ее забыл?
Попробуй еще раз»… Но я с ней больше не встречался.

И много лет, и дев передо мною прошло потом,
Но милый образ стоял всегда перед моим лицом.
Хотелось устоять мне перед прекрасным божеством,
Как коготков мне не хватало: я был еще юнцом.

В Москве в читальнях много я читал,
Друзьям плел выдумки о человеке века.
Наивностью слезу их выжимал,
Как из-под скал удачно спасшийся калека.

Я притворялся, что-то сам творил.
И, не смотря на них, устраивал смотрины:
И задницей вперед и взад крутил,
И удивлялись, закатив глаза, дивчины.

Я ими любовался и любил,
Я воровал их взгляды, ворожил…
И мой дивертисмент, красивые дивчины
Не усмотрели – как дурацкие смотрины.

В смех горький обращал я шалунов насмешки,
И продлевал я мои проделки.
А все сидели, как богоделки –
Мне собирая на бедность с тревогой «трешки».

Я не третировал дарованные «трешки» –
Я брал их, уж извольте, на извоз.
Матронам сельским я нес желтые матрешки.
Чтоб их достать – бежал на паровоз.

Когда мы были молоды,
Любили мы друг друга.
Искали только поводов
Быть вместе в час досуга.

Минутой дорожили мы,
Идя на час свиданья.
И без усилий видимых
Встречались мы с лобзаньем.

Тропинок было множество,
Куда б мы не ходили.
И долго в одиночестве
Мы в тех местах чудили.

И нам никто не нужен был –
Наш взгляд ласкал друг друга.
Никто о чем-то не тужил…
Цвела любовь супругов.

А юность, как глоток вина,
Уже минула в вечность.
На голове уж седина…
Ведь жизнь так скоротечна.

Русь старая имела слой Молчалиных:
О них писали Грибоедов и C. Щедрин.
Они и в сей миг средь нас, – не замечали?
Ну, вот прошедший, кстати, в шляпе гражданин…

Конечно, Вы не знаете, как он живет –
Интеллигентный, между прочим, человек…
Одет прилично, но всю жизнь чего-то ждет:
Конечно, лучшего его проходит век.

Из тех он, что живут всегда в самой тени,
На неком уровне благополучия.
Нет жалоб в жизни никаких: его хоть гни.
И в поведении крамолы случаев.

История о нем не вспомнит никогда:
Жил человек, быть может, и не рядовой…
А ведь прогресс идет же, и он ждал чуда –
И так и умер в ожидании, с мечтой.

А не о Вас ли эта песня сложена?
Мы проживаем эту нашу жизнь с мечтой,
Вы ходите по тропкам неухоженным,
Не уходите, незнакомец, в тень – друг мой!

Не должно в нашей жизни быть Молчалиным:
Ведь «Г оре от ума» урок мне дал!
Хотя я мал был, московский россиянин,
Но волю кулакам порой давал.

Сидел со слабым товарищем на парте:
Я за него с обидчиком дрался.
Я в «Пионерской Зорьке», аж где-то в марте,
Защитником таких прославился.

Ведь папа пацана был крупный инженер –
У Туполева шишка на счету.
Я для его сынка хороший был пример.
Тут вышел за Молчалина черту.

А в школе оказался на плохом счету:
По поведенью за год – три с вожжами.
Я сам-то шкет был, а выдал тому шкету…
И выслушал тогда премного брани.

Ушел в другую школу, и в пятом классе
Решили классом мы сходить в кино
И – не поставив кого-то на «атасе»,
Мы с «бородою» видели его.

Директор мучил нас: «Кто это затеял?»
Мы были в миг тот не Молчалины.
Я вспоминаю ту нашу одиссею:
Не думали мы о покаянье.

Военных двух училищ я прошел урок,
Науку я познал молчания,
Казармы – душный, распекательский мирок
И «слушаюсь», и «есть» мычание…

Я мог в училище партийцем стать, –
Партсекретарь мне сделал предложение.
Так бы вошел в молчалинскую рать…
Не состоялось сверху утверждение.

А заикнуться, отказаться мог ли я?
Ведь приплели бы черт-те что тогда?
Ради карьеры как стремились все туда!
Добавилась партийная б узда…

Я в Мурманске привык не быть Молчалиным,
Хоть офицером в армии служил.
Я на «гражданку» рвался так отчаянно!
Хоть злые лица видел – не тужил.

Желание сбылось: больной вернулся я.
Мне командир вслед все равно грозил:
– Ах, если б раньше ты, гад, мне б подвернулся –
Служил бы ты как миленький, дебил…

Служил мой дядя ракетчиком в пятидесятых,
В учениях и на полигонах пропадал.
Еще был молод и под присягой… Неженатым
У нас он гостем – не постояльцем – пребывал.

В умах соседей было мненье: «Тут не чисто!
Семьей пропорционально платятся услуги –
А за военного-то, хмыри, не платят, с*ки!»…
И к участковому явились скандалистки.

Отсутствовал мой дядя на полигонах часто,
И две соседки с участковым ввалились к нам…
И тут… – не надо мыслить идеями фантаста –
Уж сколько было высказано нам, шулерам!..

Вернулся дядя: – Как объяснить свой статус бабкам,
Как снять нависшие угрозы для семейства?..
Загадки эти не для служивого вояки,
В спецчасть он обратился, распутав кружева.

Не знаю точно, как поступили наши власти…
Наверное, тех бабок припугнули чем-то…
Ведь это не впервые мы слышим эти страсти:
Нашлись достойные слова и аргументы.

Мечтали мы уехать за границу,
Исчезнуть из обзора сталинских владык,
Чтобы навек забыть «совка» темницу,
Лишь был вопрос: каким же будет наш язык?

И говоря тут образно: в те годы
В печи горящей заслонка приоткрылась.
Хотя пугали новые невзгоды,
То, что все ждали долго так, мечта – сбылась.