Леонид Оливсон - Осколки зеркала моей взрослой жизни

В дыру мы слишком поздно устремились:
Пока мы размышляли и рядились,
Косыгин вдруг издал смирительный указ.
Волна отказов у друзей сплотила нас.

Хоть бой мы начали на пике алии,
Не праведными власти были судьи:
«Волнение на Руси надо унять,
А то захочется всем туда сбежать».

Через два года получили мы отказ,
Который «музыкальным» мы прозвали:
То действовал тогда Косыгинский указ –
Евреями ведь власти «торговали».

И после восемь долгих лет в отказе…
Родня уехала, но не забыла нас.
Они нам помогали раз от разу:
Деньгами, письмами, чтоб пыл наш не угас.

Изгоями мы жили в эти годы.
Тогда работу мы сразу потеряли.
И были разные порой невзгоды…
Но мы свой замысел четко претворяли.

Как стих В.В. был на известных «Окнах Роста»,
Достигнуть цели было так не просто.
В Москве мы завалили письмами ОВИР,
Но власть сосала кровь в те годы как вампир.

Мои родные время не теряли:
И к президенту, и в Сенат писали.
И сделал Рейган наш бизнес с Горбачевым:
Машина разрешений крутилась снова.

Мы жили в лагере социализма –
В руках, как в клетке, октябрьских вождей.
И на словах с идеями марксизма,
Что в лозунгах писалось для людей.

Но что на самом деле у нас было?
Наверно, в двух словах, что – правил царь.
Был Ленин, Сталин, и другие были…
И государству шло все на алтарь.

Но если так уж все реально было,
То может быть и был бы коммунизм?
Реально же народ жил просто быдлом:
Использовался сверху морализм.

Мы жили с лозунгами пятилеток,
Под кликою властительных бояр.
Мы правду узнавали из «газеток»,
Нам сверху говорили, где изъян.

Нельзя отнять больших заслуг народа –
Кто мир спас от коричневой чумы,
Кто войн всех вынес смело все тяготы…
И была снова тряска за чубы.

И так и жили б до скончанья века…
Но дуновенье с Запада пришло:
И всплыли права тут человека,
Бодались… Начался тут диалог.

А дальше, начались для нас гоненья:
Мы стали все предатели с тех пор,
Кого-то подвергали увольненьям…
Нас власти брали жестко, на измор.

Не все прошли ту школу испытанья,
Семейства скрепы рушились в тот час.
И в неких семьях начались метанья,
Когда в который раз пришел отказ…

С тех пор как Голда Меер объявила,
Что скоро ждет большую алию –
Мы потеряли девять лет, транжиры.
Могли вступить уж в эту колею.

Нас не устраивал здесь весь наш быт:
Просили власти в этом удружить.
И появились новые тяготы,
Ведь мы лишились наших мест работы.

Но с мыслью – выжить, быть во всем людьми,
преодолеть препоны и запреты,
и унижения, ненависть толпы –
Надеждам славным подчинялись мы.

И издевательств тайные звонки:
Друзей в кавычках и антисемитов.
И к телефону наперегонки
Бежали мы с палитрою ответов.

Мы проникали трудно, нелегально,
В работы «нечистого» пошиба.
Хоть это было точно не похвально…
Но где ж была тут альтернатива?

Не забывали своего призвания
В кругу ученых, средь своих жилищ:
Не чувствовался духа паралич,
Оценивались сроки ожидания…

Но власти же, конечно, тут не спали:
Своих предателей нам подсылали.
Однажды вдруг на сбор наш впопыхах –
Явились люди: статные, в плащах.

И взяты мы для «вразумления»,
Чтоб сделали мы «искупление»
Всех действий, неугодных там, где живем;
И что бы плохо не думали о нем.

С усмешкой ободряя подлеца,
Что предал нас тогда без ложной чести –
Один читал фамилии с листа,
Затем сказал: «Вас ждут плохие вести.

Надеюсь, не увижу вас ни разу!
Еще раз соберетесь – скажу сразу:
Мы вас пошлем надолго в те места,
Где не найдете вы вообще лица».

Нас развезли в ментовские места,
Где ночь мы провели совсем без сна.
Домой явились, однако, до зари…
Как хорошо, что все это позади.

Я поменял уж несколько работ,
Ждал выпускного уж разрешения.
В котельне «высокого» давления
Я год дежурил сутками, как крот.

Вот получили мы разрешение,
Вскочил бегом я за увольнением.
Где был я – власти, наверно, знали:
В стране в котельных держали «галлов».

Боюсь, что… сослуживцы из котельной,
Которая была «хмельной артельней».
Что сделали бы сии кутилы –
Меня бы точно «порасспросили».

Да и обычай русский есть таков:
Ты уезжаешь – поставь «на бочку» штоф.
Но в ситуации, увы, похожей
Никто б не захотел зреть эти рожи.

Прошло почти два долгих года от подачи,
И получили первый мы отказ.
Ведь сы н-малыш,
мы стали брать в аренду дачи,
Ведь не имели мы своей у нас.

Я долго не мудрил – работал почтальоном.
Не прелесть ли – встречать речной трамвай!
Я, глядя в лица, чувствовал себя клейменным:
Мужчина средних лет, а шалопай.

Работа по разноске телеграмм,
Где незнакомца взгляд тебя как ядом жалит.
Ходил я по квартирам, где мадам
На бедность типа мне в карманы брюк кидали.

Случалось иногда там был барбос,
Иль музыка меня какая-то встречала.
Он лаял зло – я ноги мимо нес,
Чтоб от укусов они вдруг не пострадали.

И так провел два тяжких года там…
Осточертели жутко мне все эти дела.
Я Неллю попросил, из «наших» дам –
Найти мне работенку в «Копыта и Рога».

Она нашла мне одну контору,
Которую не без причины разогнали.
Знал босс мой в каком я коленкоре,
Меня в другую почему-то снова взяли.

Мне опыт прежний так пригодился,
Я даже съездил в срочных две командировки.
Там заключенный народ трудился:
Я видел их тяжелый быт и их сноровку.

Из Харькова товарищ давний мой, со смехом,
Меня учить стал, как здесь надо жить.
Он заверял меня, что я умом поехал
В «совке», шептал мне: «Ты – ученый жид».

Я начал работать кочегаром.
Для разрешенья быть им – взял диплом с отличьем.
Да, было гнусно работать с паром,
Забыв – кто был ты, все прежние приличия.

Подчас я вспоминаю неспроста:
Ведь для науки – то были годы лучшие.
Ушло то время, голова пуста…
Мы были люди в то время подкаблучные.