Леонид Оливсон - Осколки зеркала моей взрослой жизни

И тут она характер сразу проявляет,
Отказывается молча напрочь что-то есть.
Что съела быстро пирожок… она страдает.
Она решила, что не уронит мамы честь.

Одно весьма суровое воспоминанье –
Увозят маму заболевшую в больницу,
Ее, еще совсем малышки, то страданье…
Куда увозят ее маму эти лица?

И уже взрослой в Москву приехав, не могла
Она лет тридцать слышать песню «Эх, дороги»…
Ведь неотложка маму из дому увезла:
Напоминала эта песня те тревоги.

И ее матери характер и привычки
Она взяла для своей жизни за основу.
Рожденная на севере, теперь москвичка:
Ее характер, как у матери – суровый.

Кому же показал язык Эйнштейн
На всем известной черной литографии?
Он выиграл в те годы его гейм
И тем заслуживает эпитафии.

Ведь он рассматривал свою модель,
Как некую ступеньку в познавании,
Чтоб в будущем пробить в умах туннель
Теории такой существования.

Теории относительности гений –
Альберт Эйнштейн бессмертен навсегда!
Он вызвал в жизни столько недоумений,
Что споров не смолкает суета.

Казнящие отрывки книг
Вновь перечитаны, как прежде.
Потушен до утра ночник,
И мысли роятся в надежде:

Что завтра будет новый день,
Ей, может, много легче станет
От сердца до концов ногтей:
Не будет в доме больше паник.

Случилось все это всерьез.
И видеть больно, неприятно…
По коже аж бежал мороз,
Хотелось капель валерьяны.

Не чувствует она вину
Или скрывает так умело.
Она подобна шалуну
И просится домой несмело.

В ее больших глазах туман,
Ей неуютно в этом месте.
Ведь по природе – атаман.
Ее натура вся в протесте.

И мне ее безумно жаль.
Здесь время тянется так нудно…
Отсутствует тут календарь,
Волнения – сиюминутны.

Всегда общительна была –
Сейчас она не в лучшем виде.
Ей вовсе не до юных ласк,
От встряски ей самой обидно.

Когда она вернется в дом:
«Хочу я верить в такой исход,»
Забудем думать о худом
И будем вместе встречать восход.

Она ошиблась в этот раз:
Ее благие пожеланья
Ушли в былье – уж не саврас,
Не знала, что идет в закланье.

Упрямая всю жизнь была.
Мне больно говорить все это…
И в лямке падает бурлак,
Как догорает сигарета.

Я не виню тебя ни в чем.
Нельзя быть в жизни дон-кихотом!
Считаю – сгинул твой ярем.
Спасибо за твои щедроты!..

Вам в эмиграции случалось ли, хотя бы раз,
Мужчину повстречать голубоглазого в анфас?
Увидеть – как хороший, добрый, теплый человек
В мир излучает мягкий, теплый свет вокруг для всех.

А может мне и, наконец-то, крупно повезло:
Увидел я однажды в эмиграции его.
В его больших глазах я ощущаю – есть добро.
Я чувствую, что можно положиться на него.

Друг «по-несчастью» в суете бегущих дней мирских –
Я помню, как ты на двенадцатой тогда возник:
Со всеми познакомился и, в том числе, со мной,
И через час рассказов стал, ну просто, – «в доску свой»!

Твоя любовь к рассказам с нехитрой клоунадой –
Что в этом месте тщедушном людям еще надо!
Людей ты быстро иллюзией приободряешь
И тем ярмо работ у коллектива явно облегчаешь.

В Нью-Йорке музицировать ты бросил, чем владел:
Здесь конкуренция и музыка – не твой удел.
Сочувствую… Но видно, ты – не классик-музыкант.
А нужен тут, даже на улице играть, талант.

Нагрузки воз большой везешь, что так необходим.
Из уважения за это мы тебя щадим.
И нам, конечно же, спокойней под крылом твоим:
Для всех из нас, завязанных, ты стал почти родным.

Дух коллектива следует держать в таком аду.
Почти весь день рабочий здесь слышны эскапады.
Все это достигаешь ты искусно, рудокоп:
Пусть будет у тебя на жизненном пути легко!

Я в комнату твою тихонько захожу,
Когда еще ты в неге искусственных миров.
И иногда, прильнув рукой к плечу – бужу:
Ты воскресаешь от виртуальных своих снов.

Ты, к сожаленью, не поэт, а журналист.
Быть может, даже реалист, минималист.
Ты маленьким стишком хотел меня приблизить,
А мог бы на твоем английском осчастливить.