Константин Кадаш - Шаманархия и ее нагвали

Звери спят, трАвоi укрыТи
Под нёбом бродjaт инвалиды
Те бородат и самоHvat
Меж мамой и отца фигурой бродjат
Точно свет и сват:
По озеру бредут, святые.
Они ступают ногами бо'сыми
По воды поверхностному натяжению
Точно по» суху.
Этому способу передвижения
Способствует освобождение
От бремени людских страстей
И пристрастности к трактовке телевизионных новостей:
Они ехавши в мертвом поезде
Латали падучих перья, глотали ржавые гвозди
И чаем запивали на мёртвой воде настоянным.
Времени течение было статичным и постоянным.
А звери спали, все в шерстяные кожи затянутые,
Что человеческие муравейки – без сна и без памяти:
Поезд пробегал застывшие поля, сады и школы.
И, ввиду мёртвых пассажиров, оставался полым.
Звери в земли мяса погружались.
Святые друг к дружке телами и душами жались.
Был великий сквозняк над землею.
Он поезда жестянкой играл пустою.

Мать обнимала тел тела/
Рубила отца фигура дрова
Вытянувшись вдоль шпал веки смежала голова:
Мы к небу тянулись, куксые,
Стрелялись друг дружке в гру'ди босые,
Сеяли семенем олова.
Дикие, смыслы'е.

Пьяный единорог второй мировой
Бередит капитуляции пакт своей сединой;
Между берегом и берегом, Тиберий, снуют суда
С тысячами тел на борту как один молодыми и
Фрагментированными, точно осколки историй, произошедших не с ними,
Но предсказуемых, что результат умножения двух на два.

Двенадцать разрозненных тел, посаженных на попа,
Продолжают таблицу счисления и слова
Не мои, но языческой шушеры, бредущей вдоль улиц:
Между прочих языких, безымянных писак
Бормотание смертных, попавших впросак,
И молящих о жизни голосами, подобными клекоту куриц.

Я в ладони собираю их прижизненные ордена,
Чтобы после меж них опознать: блесна.
Не душа, но непринятая тишина
Между не_мо'щью заклятых убийц.

Ненавидящий зависит от объекта своей ненависти;
Выходящий из сети оказывается пропавшим без вести;
Огры повышают градус насилия в телеспектакле,
Информационные потоки захлебываются лжи/лажи патокой.

Человек много меньше своего разумения;
Его зрелость – причастность к догме и заблуждению.
Глаз фиксирует моментальный с реальности снимок:
На руине любой утопии – Колизей и рынок.

Вольные племена заклинают вольный же ветер,
Уже не взрослые, еще не дети.
Глобальный роман подчинения определяет этап взросления
Сопричастностью причинению смерти и разрушения.

Мораль и табу мимикрируют под живую систему;
Темы роста сведя к обездушия крену.
Вечность разума замкнута в соте мгновения:
Полнота упирается в эрзац потребления.

У меня есть духовная нищета, синие джинсы, насмешка и солнечная пыль…
Я собираю волоски с кончиков ушей радужных кошек,
Дождевые камни, прошлогодние мысли и недеревяные плошки,
Вырезанные садовыми гномами из шляпок гвоздей в полнолуние, когда зацветает полынь.
Секунда в секунду в двенадцать ко мне заходят ребе и айваз.
Мы пьём туманный чай из щербатой посуды и чинно играем в лото…
Я всё ещё путаюсь в космосах и летающих чашках и чайниках…
И, бывает, слетаю с орбиты вашей планеты, истоптанной от и до.
За окном в алюминиевых кронах скрежещут робо-синицы,
Под дождём из орбитального хлама лосниться их наноперо.
В гелиопаузе с межпланетного маяка присылает депеши великий начальник, десница.
По старинке бумажные. С размашистой подписью: «целую, ваш Бог».
От чернил остаются на кожаных пальцах кляксы и радуги,
Буквы становятся безднами, в каждой – своя гравитация.
Я с избытком причастился любовью и ненавистью каждой из богоматерей;
И ответственно заявляю: любой из ваших миров – профанация.

Войди один/выйди один: