Владимир Столбов - Метель на кухне. Стихи и песни

Не ты, не ты, не трусь… Я не уверен, право,
Что мы молчим одним и тем же языком.
Дождя напрасный труд сомнением оправдан.
Мы будто бы под ним. Мы будто ни о ком…

Но мысль уже ушла. Остался только запах.
Мой ненадежный враг, ты снова просто друг,
И нет ни сна, ни зла. Я – заполночь? Я – запил?
Я – заперт. За косяк. На слабость и испуг.

И нет тебя другой, есть только запах тела.
Я делаю глоток – так просто не дышать.
Ты – воздух под рукой, но что с тобою делать?
Опять горит восток. Прошу, не дай мне шанс!

Душа моя больна тобой – все те же вести.
Ни сто, ни двести лбов не знают красоты.
Ты снова не одна. Увы. Мы снова вместе.
Привет, моя любовь. Не ты. Не ты. Не ты…

…Бесшалостен. Как мертвый на крыльце,
Весенний снег. Здоровый, но в больнице,
Я беспроцентен. Среди близких цен —
Тру глаз, целую и спускаюсь ниткой
К автобусной постели, в колыму
Бессонниц, снов и ветреных деревьев,
Нагих, но не наглядных, обниму —
Сор улицы, пройдусь без лап передних
И выброшусь из выбитых очков —
Все так туманно, истинно, шнурково
В ботинки входит утро. И ночь ко —
лет воздух в вену с бешеным укором…

Ты удостоена достигших,
от лунной зяби до поступка
берёзок, осенью притихших,
входящих мне в окно без стука.
Зимою хвойной, снежным лаком
прикрой мне горло от простуды.
Я летом кое-как залатан:
алеют щеки у натурщиц.
Я вырываюсь, ты не дремлешь.
Часы отстали на полгода.
Лопатой пласт земли отрезав,
как в зеркало гляжусь, похожий.
Ты смотришь мне через плечо.
Я слышу холод и почёт.
Слезы нечаянный осадок
твой профиль в небе вырезает.
Но за постелью незастеленной,
измятой запахами зимними
скрывается навек весеннее,
сверкая блеском магазинным,
и глазом чертится рисунок —
как будто от Эшера графика, —
кончаются хлеба насущные
за сумерками эпиграфными.
Замёрзнув на ветру автобусном,
я тычу пальцем в заоконность,
теряется строка и точность,
грусть заползает мне под кожу.
Ты тоже гаснешь и теряешься,
луны мигая полукружьем.
заходит пасмурность неряшливая
и греет у камина руки.
Мне плохо верится в бессмертие.
Ты улыбаешься, киваешь —
и в трубке телефонной мечутся
гудки, тебя не выдавая…

А где-то снова спят. Спокойно одному. Но, может быть, и у тебя такое – нет ни волос, ни слов. И голова в дыму, и нету сил тебя не беспокоить. Но бес – по койкам, и не ангел бысть, без мыла в душе – в душу лезет гаер, шевелится во лбу моём микенский бык, копытами ширинку расстегая.
Земную жизнь пройдя, небесную – проплыв до четверти ума, полупроцента слова, не чувствую того, что «на дворе теплынь» и «тают в дымке призраки былого». Я знаю слабость слов. Ни ветер, ни окно не свистнут сквозняком, не позовут сквитаться, и я кружусь – душой, губами, костяком, опавшим лепестком под каблуками танца.
Так падает звезда – иголкой в миокард, и Мандельштам хрипит, кося под Тарантино: мне больно одному. Больнее во сто крат с тобою быть. Хотя – уже не так противно и плавать, и пылать, и утопать, и жечь. Любовь танцует твист – You`ll be a woman soon? Осталось лишь убить своих любимых жен… Разбить лицо о быт. И отойти ко сну.

Эй, посмотри, день поет за окнами.
Двери, дома скоро станут мокрыми.
Все будланутыми ходят бокрами,
Куздра на небе светит.
Скажем: «прощай!» мы перчаткам с шапками.
Скоро устои опять станут шаткими.
Землю со снегом на холст расшаркаем —
лучше нам нет косметик!

Куздра горит, никуда не денется.
Ходит под лучиками моя девочка.
Дом осчастливит взглядом, деревце,
Щурится и хохочет.
Радуется и на небе облачко —
Мы с ней идем гулять рука об руку.
Небо в восторге падает в обморок.
Мне же спокойно очень.

Просто весна – это снов брожение.
Это любых техоснов движение.
Крикну тебе я: «Давай поженимся?!
Сколько можно прощаться?»
Ты же мне светишь глазами весело.
ну, соглашайся хотя б до вечера.
Я подойду, поцелую вежливо:
– Здравствуй, тихое счастье.

Бумага, пой. Скользи, бумага
По синим сумеркам моим,
Как чайка белая, ломаясь,
Плыви и превращайся в дым.

Как птицей по странице время
Летит и падает во тьму.
Гори, моё стихотворенье,
Не доставайся никому.

Молчи. И так угасли речи.
И возвращайся, как домой
В немой, родной стихотворечник.
Задерни шторы. И поплачь.

..предвижу все: романский шрифт изменчив, но отраден глазу, и время заглушает фразу про times и mores. Ритм-шериф звучит и тащит за собою – и оправданья бормочу я с оттопыреной губою: мол, я не многого хочу, в глуши, в степях Гипербореи, в кругу друзей, трудов и дней – купаться в летней акварели, мечтать: чем дальше, тем видней все переулки перспективы, и прятаться на задний план, боясь сердитого тепла транслитеральной инвективы…
…но я заврался. Этот спич лишь средство самообороны, чуть посмешнее «do you speak?..», чуть поритмичней Цицерона, но в целом – это мой привет, мой распоясавшийся смайлик, презревший суть моих словес – сошед на берег ли, с ума ли? Смеюсь: в телеге сей смиренной увидит твой суровый взор затеи хитрости презренной – и слышу гневный твой укор, но рудименты русской речи под резвым пушкинским кнутом – лишь залп классической картечи по разговорам не о том.
…о чем о том? (мечты и звуки!) Я бы спросил тебя сейчас, неужто ТАМ бывает скука? Неужто кола – это квас? Как люди живы без трамваев и что за воздух – без берёз? Чаво там нонче надявают? Что в баре лучше заберёт?.. Прости, мой друг, но это странно: чужой меж хищников, один, за атлантическим туманом, своим словам не господин… Верней, не госпожа. Транслэйче. Сегодня – это не вчера. Анфас и матовые плечи. Et cetera, et cetera.
…ты улыбаешься? Отрадно. Я слышу это. Воздух тих. Он тот же, он отравлен правдой, он рассмешит – и не простит неверных слов, улыбок, писем. Над океаном мысль-канат и я по ней, как акробат, иду – от классики зависим. …а ночь так коротка… А лето так призрачно и так светло, что поэтическим калекам (вроде меня) ломает лоб и приземляет. Как цепями прикован к лету (иль пришит?), но есть канал меж нами – память. И наш курьер – романский шрифт.

…Нам понятно только с утра,
Что мы созданы друг для друга.
Значит, вечером лучше удрать.
Чтоб не врать. Не бегать по кругу.