Валерий Дудаков - Избранное IV

Кто учинил такое зло
Над птицей гордой с взглядом цепким?
Тебе сейчас не повезло,
Но ты смела, взлетишь на ветку,

И перебитое крыло
Срастётся, дайте минут сроки,
И всем дрянным котам на зло,
И пусть во зле трещат сороки.

Ума им, видно, не дано,
Сочувствия и сожаленья,
Они, как дряхлое вино,
Не получили масть с рожденья.

Вся жизнь для них – блестящий лом,
Что воровать и тырить стоит,
И оттого они – на слом,
И совесть их не беспокоит.

А, впрочем, может я не прав,
И резонёрствую занудно?
У каждой птицы есть свой нрав,
Но нрав людской расчислить трудно.

С тобой, ворона, мы ровня,
Горжусь гербом я не напрасно,
Подбиты крылья у меня,
Но я креплюсь, судьба не властна

Сбить, даже если путь не прям,
И темень вкруг, смеются злыдни,
Делить бы горе пополам,
Но всё же за тебя обидно,

И в судьбах наших не срослось,
Хоть мы горды и молчаливы,
Но знаем: всем чертям на зло
Всё стерпим, будем же счастливы.

В лук амура стрела заряжается вечно,
Зов Венеры чуть слышен
с прозрачною влагой в глазах,
Что же скажешь ты мне,
что прошепчешь мне,
Друг мой сердечный,
Золотые монеты пристали к твоим волосам.
Груди римских развратниц,
смеётся лицо Купидона,
Целомудренность здесь не в чести,
всюду страсти сплелись,
Среди стольких страстей,
сосчитай ты поди – миллионы,
Но есть главное –
ты красоте в эту ночь помолись.
Пусть кривятся в порыве глухом
безобразные рожи,
И плюют в Магдалину,
мол, спутница будешь греха,
И идут фарисеи, на чёрта обличьем похожи,
И кричит по утру трубный глас
без конца петуха.
Этот грех, этот смех
и кудланье проворной цесарки,
Безобразий неумных и пошлых
лихой угомон,
Награжу я тебя, приласкав,
широко и по царски,
Среди стольких страстей,
сосчитай, ты поди – миллион.
Но величьем своим
охлади всех разнузданных, жадных
Ты наставь, Монсеньор,
И к поклонам святым призови,
И на мир, полный зла,
ниспошли ты видений отрадных,
В вере чистой, Христовой,
весь мир до конца укрепи.

Когда проявится рассвет
Под птичий свист разноголосый,
Один я, никого здесь нет,
И дремлют вечные вопросы:
О прошлом, смысле бытия,
Моих шатаниях беспутных,
В которых воля не моя,
А тех, кто тихо и приблудно
Соблазны вносит, затаясь,
И злобно строит многим «куры»,
То вечной тьмы коварный князь,
От тех напастей нет микстуры,
Таблеток верных, чтоб потом
Срок излеченья быстро минул,
Но Фаби машет мне хвостом,
Рассвет грядёт и морок сгинул.
Собачья верность, что верней,
И не предаст, и радость вносит,
А рассужденья поскорей
Забудем, вмиг к чертям забросим.
Собаку молча приласкав,
В грехах покаюсь неустанно,
Да, верный пёс, я был неправ,
В моих терзаньях постоянных,
Пора отмаливать грехи –
Великий пост, великий случай,
Ты, Фаби, в этом помоги,
Ты, чёрт, оставь меня, не мучай.

Как прежних тихих утр покой я знаю,
Молчанье сосен, лёгкий шум берёз,
И этот день наставший мне принёс
Вновь тишину. Ещё слегка светает,

А птичий свист не переходит в гомон
Весенних чуть хмельных речитативов,
Но оживают празднично, игриво,
Подснежники в траве полузелёной,

С следами бывших здесь морозных дней,
Что подпалили цвет до желтизны.
Но травы прорастают, им нужны
Утра с игрою света и теней,

Лучи тепла, пусть непрямые, в дымке,
Рассвет ведь только медленно крадётся,
И вновь его дыханье отзовётся,
Серебро проявит, как на смытом снимке.

Пунцовые щёки апреля раскрасит весна,
Надует ветрами, пронзительно вихри взметнёт,
Шатаясь, дорогою лёгкой под утро взовьёт
Флажки облаков, и природе уже не до сна.

Промоется вешним потоком лесной косогор,
Увядшие травы восстанут, вплетя изумруд,
Берёзы свою ежедневную вахту несут,
Чтоб не проворонить нарядный весенний ковёр

Подснежников белых и крокусов в снах голубых,
Пролесков и, в солнечных пятнах,
густых одуванчиков рати,
Всё то пёстрорядье,
которое праздничным платьем
Украсит полян разнотравье, доселе нагих.

Ревнива природа, всю зиму цвета сохраняв,
Чтоб выплеснуть молча сквозь утро ушедшей ночи,
И верба распустит свой цвет, словно пламя свечи,
Как знак Воскресенья природы
и Господа став.

Со строчкой встаю и со строчкой ложусь,
Печальная участь – судьба графомана,
Которую сам описать не берусь,
Поскольку пишу для себя, без обмана,
Не теша сравненьями с чьим-то величьем,
В речах не юродствуя, выспренним спичем
Не славя своих многогранных талантов,
Потуги на избранность, мелкое чванство –
Быть может, грызут древоточцы души,
Но лишь не выпячивай, скрой, не спеши.
В конечной оценке сухого остатка,
Одно только ценно: поэтом останься,
Не рифмы узор, не мелодика ритма –
Пленительный вздор. Для меня очевидны
Волненья души, неподвластной и странной,
Её назначенье – быть тонкой мембраной,
На всё отзываться, бродя по апрелю,
Страдать и сочувствовать. В это я верю.

Так покоен апрель в предпасхальные утра,
Соловьиная трель скоро рани взорвёт,
И неброская зелень свой рост поминутно
Под настойчивый голос кукушки сочтёт.

В наступившем рассвете неярка она,
В дымке светлой чуть брезжут берёзы стволами,
Это ранняя робко крадётся весна,
С сокращённою ночью, но сладкими снами.

Первый сок побежал по стволам и кустам,
Чуть забросил в вершины целебную влагу,
Прикоснулся волшебно к нагим деревцам,
Чтобы сбросили осени старую тягу

Пожелтевшей за зиму увядшей листвы,
Им пора обновляться надёжно, не броско,
Каждый день непременно проглянут ростки
Постоянного нового свежего роста.

Соловьиные трели готовят концерт,
Будет занавес поднят под грома раскаты,
Предпасхальная тишь. Лёгкий утренний свет,
Затаились в апреле предлетние старты.

Володя, прости. Как-то мне несподручно
К тебе обращаться, в века ушедшему,
И наша пятидесятилетняя дружба
Не позволяет. Дружба сердечная.

Ты мне помогал, как и близким многим,
Добротой, заботой, одним присутствием,
Покой вносящим, советом строгим,
Который всегда был – твоё напутствие.