Юрий Гельман - Минтака Ориона

Через несколько минут, запершись в двухместной комнате офицерской гостиницы, насквозь пропахшей табаком и спиртным, они продолжили начатый разговор.

– Адмирал очень суровый и жесткий человек, – сказал капитан Хендерсон. – Я уважаю его, как моряка, но не питаю ни малейшей симпатии к нему, как к человеку. И знаете, не я один.

– Но служить вам все же приходится под его началом, – вставил Эндрю.

– Уже нет, сударь, – удрученно ответил сэр Алекс.

– То есть…

– Адмирал Боскавен, учитывая мое ранение, а также нарушение одному ему известных предписаний, отправляет меня обратно в Англию для прохождения лечения. Вот так! Я, боевой офицер, прошедший не одно морское сражение, имеющий королевские награды и знаки отличия, оказываюсь списанным на берег! Вы понимаете, что произошло?

– Я вижу, что вы злитесь на меня, сударь…

– Отчасти да, – откровенно ответил капитан. – С другой же стороны, вы спасли мне жизнь, и никакой адмирал Боскавен не сможет запретить мне считать вас своим другом! В конце концов, по приезде в Лондон, а я думаю, что это произойдет не позднее чем через две недели, я представлюсь лорду Георгу Ансону, Первому лорду адмиралтейства. Это мой давний знакомый, и он-то уж точно разберется в том, правильно ли я поступил в данной ситуации. Списать меня, офицера с пятнадцатилетним стажем!

– Знаете, сударь, – осторожно заметил Эндрю, – может быть, я, как никто другой, вас понимаю…

Сэр Алекс, в душе которого бушевало негодование, пропустил мимо ушей слова своего спасителя. Он хмуро отстегнул шпагу, снял с себя перевязь, начал раздеваться. Было заметно, что движения правой руки причиняют ему боль.

– Пора отдохнуть, – сказал он. – Завтра или послезавтра нам предстоит отправиться в обратный путь. Несколько кораблей, несших службу в этих водах, уходят в Англию для ремонта и отдыха. Мы пойдем на одном из них. Полагаю, вы не откажетесь вернуться на родину?

– Благодарю вас, сударь, – тихо ответил Эндрю.

Они улеглись на довольно жесткие постели, застланные грубыми простынями. Эндрю сразу же лег на спину, подложив руки под голову. Так ему легче думалось, он знал это из многолетнего жизненного опыта. Капитан Хендерсон долго ворочался на своем ложе, что-то невнятно бормотал себе под нос.

– Эндрю, вы спите? – вдруг тихо спросил он.

– Еще нет.

– Тогда скажите, где вы научились так драться. Я никогда в жизни не видел подобных приемов.

– Это японская борьба. Я овладел ею на востоке.

– Вы бывали на востоке?

– Да.

– А какой главный принцип этой борьбы?

– Терпение, – ответил Эндрю. – Возьми себе мое терпение, дерево на утесе. Дай мне взамен твое терпение, не ведающее о себе.

– Это вы сами придумали?

– Это сказал Дзюн Таками, японский поэт двадцатого века.

– Какого века? – переспросил сэр Алекс. – Сейчас идет тысяча семьсот шестьдесят первый год. Вы, должно быть, очень устали, поэтому оговорились.

– Возможно… – тихо ответил Эндрю, и почувствовал, как холодный пот выступил у него на лбу.

В деревне Благово – а именно так, божественно, называлось то место, где Сергей оказался – он собирался пожить некоторое время. Неделю, не больше – как, впрочем, согласятся его гостеприимные хозяева. Однако задержаться пришлось дольше, чем на месяц…

Случилось ему в один из дней зайти в местную корчму – так, для интереса, глубже с крестьянским бытом и нравами познакомиться. Избенка эта, как и положено, вероятно, было, давно прокоптилась дымом очага, запахом жареного мяса и лука да пряным духом самогона, что медовухой звался. Темненькая, невзрачная такая избенка. Но народ здесь не переводился. Ноябрь все-таки: и в поле, и в огороде делать нечего. Вот и собиралось тут местное общество – выпить, поболтать о делах, в кости поиграть на щелбаны.

Когда Шумилов, осторожно пригнувшись в низком проеме двери, шагнул в этот полумрак, все глаза, что открыты были в тот миг, да еще видеть могли, враз сверкнули в его сторону. Еще бы, не часто случалось чужака тут увидеть: что, если не таков он, как все мужики? Ан, нет – о двух ногах, о двух руках, голова на месте, глядит приветливо. Что еще надобно?

Сергей, не зная порядков, сразу же направился к стойке. Так он для себя определил загородку из дубовых досок, отделявшую общее помещение от корчмаря. Или его – от помещения, как знать.

Тот, что за перегородкой был – высоченный такой, косая сажень в плечах, моложавый мужик с аккуратной бороденкой, не дав Сергею и рта раскрыть, сказал зычно:

– Это ты, стало быть, из самой Москвы пёхом пришел? Ну, садись за стол, я девку к тебе подошлю. Скажешь, что надобно.

– Спасибо, – только и ответил Шумилов, поражаясь культуре обслуживания в этом заведении.

Оглянувшись, он выбрал столик у стены, на котором лежала белая, редкой вязкой сделанная кружевная накидочка с желтым пятном посередине. Присел, пододвинув тяжелый, основательный стул. Мужики, что за соседним столом гудели, как шмели на майской поляне, смолкли враз, насторожились. Один, то ли посмелее других, то ли пьянее, заявил вдруг:

– Ты, того, не робей! Мы гостев не забижаем. – Потом добавил после паузы: – Споначалу…

– А я, в общем-то, и не робею, – ответил Сергей. – Вы все мне глубоко симпатичны.

Те за столом – трое их было – переглянулись.

– Это чево он сказал? – спросил один.

– А пес его знает! Не ругается вроде.

– Ну! А то…

– Цыц, вы! – рявкнул на них корчмарь. – Эй, Любка! Ну, где ты там? А-ну, подь сюда поскорей, гостя обойди!

В ту же секунду откуда-то возникла девица лет семнадцати, с длинной, густой косой до пояса. Встала, как березка, стройная перед Шумиловым, ослепляя застенчивой улыбкой.

– Чего барин желает? – спросила заученно, а в голосе – тоска Вселенская, девичья.

– Сам не знаю, – ответил Сергей. – Что у вас есть?

– Телятина жареная, заяц запеченный, почки копченые. Ну, и картошка вареная, как водится. Еще пироги с капустой и луком. Медовуха, квас.

Ее голос прилетал откуда-то из поднебесья – так показалось Сергею. Он смотрел на эту девочку, удивительно пропорционально сложенную, приветливую и застенчивую, и видел в ней истинную русскую красоту, не сравнимую ни с какой другой. Ту красоту, в которой основной составляющей было даже не привлекательное лицо, не божественная фигура и еще не Бог весть что, а Душа – самое гармоничное и самое загадочное, что вообще может быть в человеке.

И в тот же миг в нем проснулось одно единственное желание, бившееся, пульсировавшее в нем. Это желание ни с чем нельзя было сравнить. Оно приходит не ко всякому, оно посещает время от времени истинно творческие души. Оно переворачивает все внутри, подавляя остальные чувства своим ураганным напором.