Джон Стейнбек - Гроздья гнева

Том встал и разломал последний ящик. Мать разожгла топку с самого края, чтобы огонь был только под одной конфоркой. Она налила котелок и поставила его на печку. Вода в котелке, стоявшем над самым огнем, скоро засипела и забулькала.

– Ну, как сегодня работали? – спросил Том.

Мать зачерпнула чашкой кукурузной муки из мешочка.

– И говорить об этом не хочется. Я сегодня вспоминала, как люди шутили раньше. Теперь мы не шутим. И это очень плохо. А если кто отпустит какую-нибудь шутку, так она получается злая, горькая, и совсем не смешно. Сегодня один говорит: «Ну, кризис кончился. Я видел зайца, и, подумайте только, никто за ним не гнался». А другой отвечает: «Тут не в этом дело. Сейчас зайцев не бьют. С ними вот как обращаются: поймают, подоят и отпустят на свободу. Тебе, наверно, не молочный попался». Разве это смешно? А помнишь, как мы смеялись, когда дядя Джон обратил индейца в нашу веру и привел к себе домой, а индеец съел у него целый ларь бобов и удрал, да еще бутылку виски с собой прихватил. Том, возьми тряпку, я ее в холодной воде намочила, приложи к лицу.

Сумерки сгущались. Мать зажгла фонарь и повесила его на гвоздь. Она подбросила щепок в огонь и стала понемножку сыпать кукурузную муку в кипяток.

– Роза, – сказала она, – ты помешаешь кашу?

На улице послышался быстрый топот. Дверь распахнулась, ударилась об стену. В комнату влетела Руфь.

– Ма! – крикнула она. – Ма, Уинфилда корчит!

– Где он? Говори!

Руфь еле переводила дух.

– Весь белый стал и повалился. Сколько он сегодня персиков съел! У него весь день понос. Так и повалился. Весь белый!

– Пойдем! – крикнула мать. – Роза, последи за кашей.

Она кинулась за Руфью. Она тяжело бежала по улице, не поспевая за девочкой. Навстречу им в сумерках шли трое мужчин, и средний нес на руках Уинфилда. Мать кинулась к ним.

– Это мой, – крикнула она. – Дайте его мне.

– Я донесу, мэм.

– Нет, дайте мне. – Она приняла мальчика на руки, повернулась к дому, но вдруг опомнилась. – Большое вам спасибо, – сказала она.

– Не за что, мэм. Мальчишка совсем ослаб. У него, наверно, глисты.

Мать быстро зашагала назад. Уинфилд, обмякший всем телом, неподвижно лежал у нее на руках. Мать внесла его в дом и положила на матрац.

– Что с тобой? Что? – допытывалась она. Уинфилд посмотрел на нее мутными глазами, мотнул головой и снова опустил веки.

Руфь сказала:

– Ма, я же говорю, у него весь день понос. Каждую минуту бегал. Он объелся персиками.

Мать пощупала ему лоб.

– Жа́ра нет. А сам весь бледный, щеки втянуло.

Том подошел к ним и посветил вниз фонарем.

– Все ясно, – сказал он. – Изголодался, ослабел. Купи ему банку молока, заставь выпить. Пусть каши с молоком поест.

– Уинфилд, – сказала мать. – Ну как, получше тебе?

– Голова кружится, – ответил Уинфилд. – Будто все плывет.

– Ты еще такого поноса в жизни не видела, – внушительно проговорила Руфь.

В комнату, с охапками сухих веток, вошли отец, дядя Джон и Эл. Они сложили хворост у печки.

– Ну, что еще? – спросил отец.

– Уинфилд заболел. Ему нужно молока.

– Господи владыка! Нам каждому чего-нибудь нужно.

Мать спросила:

– Сколько сегодня заработали?

– Доллар сорок два цента.

– Так вот, сходи в лавку и купи банку молока для Уинфилда.

– С чего бы ему заболеть?

– С чего, не знаю, а заболел. Ну, ступай. – Отец, ворча, вышел из дома. – Ты не забыла про кашу?

– Нет. – В доказательство своих слов Роза Сарона быстро помешала в котелке.

Эл недовольно протянул:

– Да что такое, ма! Неужели одна каша? Это после того, как до темноты работали?

– Эл, ты знаешь, что надо уезжать. Я приберегаю на бензин. Ты сам это знаешь.

– Фу-ты черт! Ну как же тут работать, если мяса не видишь?

– А ты помолчи, – сказала мать. – О самом главном надо думать. Ты знаешь, о чем.

Том спросил:

– Это обо мне?

– Вот поужинаем, тогда все обсудим, – ответила мать. – Эл, бензина хватит на дорогу?

– Четверть бака, – ответил Эл.

– Не откладывай, говори сразу, – сказал Том.

– Нет, потом. Подожди. Мешай кашу, мешай. Сейчас поставлю кофе. Сахар или в кашу положите, или с кофе. На то и на другое не хватит.

Отец вернулся с банкой молока.

– Одиннадцать центов, – с отвращением проговорил он.

– Дай сюда. – Мать взяла у него консервную банку и открыла ее ножом. Она налила в кружку густого молока и протянула ее Тому. – Дай Уинфилду.

Том опустился на колени у матраца.

– Пей.

– Не могу я. Меня стошнит. Не приставайте ко мне.

Том встал.

– Он сейчас не может, ма. Потом дадим.

Мать приняла от него кружку и поставила ее на подоконник.

– Не вздумайте выпить, – предупредила она остальных. – Это для Уинфилда.

– Я молока совсем не вижу, – хмуро проговорила Роза Сарона. – А мне надо его пить.

– Знаю. Но ведь ты еще на ногах, а мальчишка свалился. Ну как, загустела каша?

– Да. Ложкой не провернешь.

– Хорошо, давайте есть. Вот сахар. Каждому по ложечке. Кто как хочет – или в кашу, или с кофе.

Том сказал:

– Я кашу люблю с перцем и солью.

– Соль – вот, – сказала мать. – А перец весь вышел.

Ящиков уже не было. Они расселись по матрацам и подкладывали себе каши на тарелки до тех пор, пока в котелке не показалось дно.

– Оставьте немного Уинфилду, – напомнила мать.

Уинфилд приподнялся на матраце, выпил молоко, и голод немедленно обуял его. Он поставил котелок между коленями, доел все, что там было, и принялся скрести ложкой по краям. Мать вылила оставшееся молоко в кружку и тайком сунула ее Розе Сарона. Потом разлила горячий черный кофе и обнесла им всех.

– Ну, будете вы говорить или нет? – спросил Том. – Я хочу послушать.

Отец неуверенно сказал:

– Руфи и Уинфилду незачем это знать. Может, они выйдут?

Мать сказала:

– Нет. Они хоть и малыши, а должны теперь быть как взрослые. Ничего не поделаешь. Руфь и ты, Уинфилд, не вздумайте разболтать, о чем мы тут говорим, не то вы нас погубите.

– Мы не разболтаем, – сказала Руфь. – Мы взрослые.

– Ну ладно, только молчите. – Кружки с кофе стояли на полу. Короткий и широкий огонек фонаря, похожий на крылышко бабочки, бросал желтоватые отсветы на стены.

– Ну, говорите, – сказал Том.

Мать сказала:

– Па, ты говори.

Дядя Джон отхлебнул кофе. Отец сказал:

– Что ж… ты угадал – плату снизили. И новые сборщики приехали. Такие голодные, что готовы работать за краюху хлеба. Тянешься к персику, а у тебя его перехватывают из-под самого носа. Теперь весь урожай мигом снимут. Как увидят – дерево еще не обобрано, бегом к нему бегут. Дерутся – я сам видел. Один говорит: мое дерево, а другой тоже к нему лезет. Народ приехал издалека – из Эль Сентро. Голодные, как волки. За кусок хлеба работают с утра до ночи. Я говорю приемщику: «Разве так можно платить – два с половиной цента с ящика?» А он отвечает: «Что ж, увольняйтесь. Другие найдутся». Я говорю: «Они подкормятся немного и тоже бросят». А он говорит: «Эка! К тому времени, когда они подкормятся, мы все персики снимем». – Отец замолчал.