Джон Стейнбек - Гроздья гнева

– Надо ползком, – сказал он.

Мать стала на четвереньки. Она почувствовала песок под руками, кусты раздвинулись и уже не задевали ее по голове, потом рука нащупала одеяло. Том прикрыл ветками вход. Внутри стало совсем темно.

– Ты где, ма?

– Здесь. Тише, Том.

– Ничего, не беспокойся. Я уже привык – живу тут, будто кролик.

Она услышала, как он снимает бумагу с оловянной тарелки.

– Отбивные, – сказала она. – С жареной картошкой.

– Ого! И еще тепленькие!

Мать не могла разглядеть его в темноте, но ей было слышно, как он откусывает мясо, жует, глотает.

Она нерешительно начала:

– Том… Руфь все выболтала.

Он поперхнулся.

– Руфь? Зачем?

– Она не виновата. Подралась с какой-то девчонкой, пригрозила ей: мой брат побьет твоего брата. Знаешь, как они… Потом сказала: мой брат уже убил одного человека и теперь прячется.

Том слушал ее и смеялся.

– А я мальчишкой всех пугал дядей Джоном, только он не хотел заступаться. Мало ли что ребята болтают. Пустяки, ма.

– Нет, не пустяки, – сказала она. – Ребята наболтают, потом дойдет до взрослых, те тоже начнут болтать, а там, глядишь, кто-нибудь потребует, чтобы разузнали, в чем дело. Нет, Том, тебе надо уходить.

– Я с самого начала так считал. Мне и теперь боязно – увидят, что ты носишь сюда еду, и выследят.

– Знаю, знаю. Я все хотела, чтобы ты был при мне… Боялась за тебя. Я не успела разглядеть и сейчас не вижу – как лицо?

– Ничего, заживает.

– Подвинься поближе, Том. Дай я пощупаю. Подвинься. – Он подполз к ней. Ее рука нашла в темноте его голову, пальцы ощупали сначала нос, потом левую щеку. – Шрам очень большой. И переносица сломана.

– Может, это к лучшему? По крайней мере, не узнают… Не будь в Вашингтоне моих отпечатков, совсем было бы хорошо. – Он снова принялся за еду.

– O-o! – сказала она. – Слушай!

– Это ветер, ма. Ветер.

Деревья вдоль реки зашумели.

Она пододвинулась еще ближе на его голос.

– Дай, Том, я потрогаю. Так темно, будто я слепая. Хочу запомнить, пусть хоть пальцы помнят. Уходи, Том.

– Да. Я с самого начала знал, что уйти придется.

– Мы хорошо подработали, – сказала она. – Я кое-что отложила. Держи, Том. Тут семь долларов.

– Я не возьму. Не надо, и так обойдусь.

– Держи, Том. Уйдешь без денег, я спать не буду. Мало ли что? Вдруг понадобится на автобус. Я хочу, чтобы ты ушел далеко отсюда. За триста, за четыреста миль.

– Не возьму.

– Том, – строго сказала она. – Ты возьмешь деньги. Слышишь? Ты не имеешь права меня мучить.

– Это нехорошо с твоей стороны, ма.

– Я все думала: может, ты попадешь в большой город. Может, в Лос-Анджелес. Там тебя не будут искать.

Он усмехнулся:

– Слушай, ма. Вот я прячусь тут, сижу день и ночь один. Угадай – о ком я все время думаю? О Кэйси! Он любил поговорить и частенько надоедал мне этим. А сейчас думаю о нем и вспоминаю каждое его слово. Вспоминаю, как он удалился в пустыню, искать свою душу, а оказалось, нет ничего такого в мире, где бы не было его души, – она всюду. Есть, говорит, одна большая душа в мире, а частичка ее – это я. Пустыня, говорит, ничему не поможет, потому что эта частичка должна слиться со всем миром. Чудно́ – ведь все помню. Я будто и не слушал тогда. А теперь сам понимаю: человеку в одиночку жить не годится.

– Он был хороший, – сказала мать.

Том продолжал:

– Помню, начал он шпарить из писания. Я удивился: не похоже, что это божественное, – ни про грешников, ни про адские муки. Он два раза это повторил, и я все запомнил. Это из Екклезиаста.

– А про что там?

– Вот про что: «Двоим лучше, чем одному, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их. Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его». Это вначале так.

– А дальше? – спросила мать. – Говори дальше, Том.

– Это почти все… «Также если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него. И нитка, втрое скрученная, не скоро порвется».

– Это из писания?

– Да. Кэйси говорил, что из Екклезиаста.

– Ш-ш… слушай.

– Это ветер, ма. Я знаю, что ветер. И вот я еще что думал: в писании все больше говорится о бедных, о том, что если у тебя ничего нет, так сложи руки и пошли все к черту – умрешь, тебе на том свете будут подносить мороженое на золотом блюде. А здесь, у Екклезиаста, сказано другое: двоим больше воздается за труды их.

– Том, – спросила она, – что же ты решил делать?

Он долго молчал.

– Я все вспоминаю правительственный лагерь – как там люди сами со всем управлялись… Если кто затеет драку – мигом все это уладят, и никаких полисменов, никто в тебя револьвером не тычет. А ведь такого порядка полисменам не добиться. Вот я и думаю, почему повсюду так не устроить? Прогоним к черту полисменов, они нам чужие. Будем трудиться все вместе ради своей же пользы, будем работать на своей земле.

– Том, – повторила мать, – что же ты решил делать?

– То, что делал Кэйси.

– Но ведь его убили.

– Да, – сказал Том. – Он не успел увернуться от удара. А против закона Кэйси не шел. Я тут много думал. Вот мы живем, как свиньи, а рядом хорошая земля пропадает, или у нее один хозяин на миллион акров, а работящие фермеры живут впроголодь. А что, думаю, если нам всем собраться и поднять крик, вроде как те кричали, возле фермы Хупера.

Мать сказала:

– Затравят тебя, точно дикого зверя. Как с Флойдом было.

– Травить все равно будут. Весь наш народ затравили.

– Том… ты больше никого не убьешь?

– Нет. Я вот что думаю: раз уж я в бегах, может, мне… Да нет, ма, я еще как следует ни в чем не разобрался. Ты меня сейчас не тревожь. Не надо.

Они помолчали, сидя в черной, как уголь, темноте под кустами. Потом мать сказала:

– Как же я о тебе узнаю, Том? Вдруг убьют, а я ничего не буду знать? Или искалечат. Как же я узнаю?

Том невесело засмеялся.

– Может, Кэйси правду говорил: у человека своей души нет, а есть только частичка большой души – общей… Тогда…

– Тогда что?

– Тогда это не важно. Тогда меня и в темноте почувствуешь. Я везде буду – куда ни глянешь. Поднимутся голодные на борьбу за кусок хлеба, я буду с ними. Где полисмен замахнется дубинкой, там буду и я. Если Кэйси правильно говорил, значит, я тоже буду с теми, кто не стерпит и закричит. Ребятишки проголодаются, прибегут домой, и я буду смеяться вместе с ними – радоваться, что ужин готов. И когда наш народ будет есть хлеб, который сам же посеял, будет жить в домах, которые сам выстроил, – там буду и я. Понимаешь? Фу, черт! Я совсем как наш Кэйси разглагольствую. Верно, потому, что много о нем думал все это время. Иной раз будто вижу его перед собой.

– Нет, не понимаю я, о чем ты говоришь, – сказала мать. – Не разберусь.