Джон Стейнбек - Гроздья гнева

Дядя Джон сказал:

– Видно, на самом деле расхворался. С ним раньше этого не бывало. В жизни не видел, чтобы наш дед вдруг слезу пустил. – Он залез на грузовик и сбросил оттуда матрац.

Мать вышла из палатки и подошла к Кэйси.

– Тебе приходилось ухаживать за больными, – сказала она. – Дед заболел. Пойди взгляни на него.

Кэйси быстро зашагал к палатке и, откинув полы, прошел внутрь. Прямо на земле лежал двуспальный матрац, аккуратно застеленный одеялом, в маленькой железной печке горел слабый огонь. Ведро воды, деревянный ящик с провизией, еще один ящик, заменяющий стол, – и все. Заходящее солнце просвечивало розовым сквозь стены палатки. Сэйри Уилсон стояла на коленях рядом с матрацем, на котором, вытянувшись, лежал дед. Глаза у него были широко открыты и смотрели вверх, на щеках выступила краснота. Он тяжело дышал.

Кэйси взял его костлявую руку.

– Устал, дед? – спросил он.

Широко открытые глаза покосились на голос и не нашли того, кто говорил. Губы шевельнулись, беззвучно складывая какие-то слова. Кэйси пощупал деду пульс, отпустил его руку и потрогал ему лоб ладонью. Тело старика не сдавалось, в нем шла борьба – ноги беспокойно двигались, руки шарили по одеялу. С губ срывалось невнятное бормотанье, кожа под белой щетиной пошла пятнами.

Сэйри Уилсон тихо спросила Кэйси:

– Ты знаешь, что с ним?

Он посмотрел на ее морщинистое лицо и горящие глаза.

– А ты?

– Кажется, знаю.

– Что? – спросил Кэйси.

– Может, я ошибаюсь. Не хочется зря говорить.

Кэйси перевел глаза на подергивающееся красное лицо старика.

– Ты думаешь… у него удар?

– Да, – сказала Сэйри. – Мне уже приходилось это видеть. Три раза.

За стенками палатки шла работа – рубили хворост, гремели посудой. Мать подняла полу и заглянула внутрь.

– Бабка хочет зайти. Можно?

Проповедник сказал:

– Не пустишь, она будет требовать.

– Как он – ничего? – спросила мать.

Кэйси медленно покачал головой. Мать метнула взгляд на судорожно кривившееся, багровое лицо деда. Она опустила полу, и снаружи донесся ее голос:

– Ему лучше, бабка. Он лежит, отдыхает.

Но бабка заворчала:

– Я все равно войду. Он хитрый, черт. От него правды никогда не дознаешься, – и быстро шмыгнула в палатку. Она остановилась у матраца и посмотрела вниз на деда. – Что с тобой? – И дед опять повел глазами на голос, и губы его судорожно дернулись. – Он злится, – сказала бабка. – И хитрит. Сегодня утром не захотел ехать и собирался удрать. А потом вдруг бедро разболелось, – с отвращением добавила она. – Он злится. С ним это бывало – надуется и ни с кем не разговаривает.

Кэйси мягко сказал:

– Он не злится, бабка. Он заболел.

– А! – Она снова посмотрела вниз на старика. – Тяжело заболел?

– Очень тяжело, бабка.

Минуту бабка стояла в нерешительности. Потом быстро сказала:

– Что же ты не молишься? Проповедник ты или не проповедник?

Сильные пальцы Кэйси потянулись к руке деда и взяли ее за кисть.

– Я уж говорил, бабка. Я больше не проповедник.

– Все равно молись, – скомандовала она. – Ты все молитвы назубок знаешь.

– Не могу, – сказал Кэйси. – Я не знаю, о чем молиться, кому молиться.

Бабка повела глазами и остановила свой взгляд на Сэйри.

– Не хочет молиться! – сказала она. – А я вам не говорила, как наша Руфь молилась, когда была еще совсем маленькая? «Глазки крепко я смыкаю, душу господу вручаю. Подходит к буфету – буфет приоткрыт, а песик-воришка в сторонке сидит. Аминь». Вот она как молилась.

Мимо палатки кто-то прошел, заслонив собой солнце и отбросив тень на брезент.

Старческое тело продолжало борьбу, подергиваясь каждым мускулом. И вдруг дед скорчился, словно его ударили. Потом затих и перестал дышать. Кэйси взглянул старику в лицо и увидел, что по нему разливается багровая чернота. Сэйри тронула проповедника за плечо. Она прошептала:

– Язык! Язык!

Кэйси кивнул.

– Встань так, чтобы бабка не видела.

Он разжал деду стиснутые челюсти и просунул пальцы в самое горло, стараясь достать язык. И когда он высвободил его, из горла старика вырвался хрип и он прерывисто вздохнул, втянув ртом воздух. Кэйси поднял с земли палочку и прижал ею язык, вслушиваясь в неровное, хриплое дыхание.

Бабка металась по палатке, точно курица.

– Молись! – твердила она. – Молись! Тебе говорят, молись! – Сэйри старалась удержать ее. – Молись, черт! – крикнула бабка.

Кэйси взглянул на нее. Хриплое дыхание становилось все громче, все прерывистее.

– Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое…

– Слава господу богу! – подхватила бабка.

– …да приидет царствие твое, да будет воля твоя… яко на небеси… так и на земли.

– Аминь.

Из открытого рта вырвался протяжный, судорожный хрип, точно старик выдохнул весь воздух из легких.

– Хлеб наш насущный… даждь нам днесь… и прости нам… – Дыхания не стало слышно. Кэйси посмотрел деду в глаза – они были ясные, глубокие и безмятежно мудрые.

– Аллилуйя! – крикнула бабка. – Читай дальше.

– Аминь, – сказал Кэйси.

Бабка замолчала. И за стенками палатки сразу все стихло. По шоссе пролетела машина. Кэйси стоял на коленях возле матраца. Люди, собравшиеся у палатки, в напряженном молчании вслушивались в звуки – предвестники смерти. Сэйри взяла бабку под руку и вывела ее наружу, и бабка шла, высоко подняв голову, полная достоинства. Она шла так напоказ всей семье, она высоко держала голову напоказ всей семье. Сэйри подвела ее к матрацу, брошенному прямо на землю, и помогла ей сесть. Бабка сидела, глядя прямо перед собой, – сидела гордая, так как она знала, что взоры всех устремлены сейчас на нее. Из палатки не доносилось ни звука. И наконец Кэйси откинул ее полы и вышел наружу.

Отец тихо спросил его:

– Что с ним было?

– Удар, – сказал Кэйси. – Удар, и сразу конец.

Жизнь вокруг палатки снова вошла в свои права. Солнце коснулось линии горизонта, и шар его сплющился. А на шоссе показалась длинная колонна закрытых красных грузовиков. Они шли, сотрясая землю грохотом, а их выхлопные трубы пофыркивали синим дымком. За рулем каждого грузовика сидел шофер, а его сменный спал на койке, подвешенной под самой крышей. Грузовики шли не останавливаясь; они громыхали весь день и всю ночь, и земля дрожала под их тяжкой поступью.

Семья сплотилась в одно целое. Отец опустился на корточки, рядом с ним присел дядя Джон. Отец был теперь главой семьи. Мать стояла позади него. Ной, Том и Эл тоже опустились на корточки, а проповедник сел на землю и потом лег, опершись на локоть. Конни и Роза Сарона прохаживались невдалеке. Руфь и Уинфилд, появившиеся с ведром в руках, сразу почувствовали недоброе, замедлили шаги и, поставив ведро на землю, тихо подошли к матери.