Джон Стейнбек - Гроздья гнева

Солнце начинало палить. Отец сказал:

– Лучше совсем спрятаться под воду. Такое пекло – того и гляди сгоришь. – Он опустился по самый подбородок в мягко струившуюся воду. – А если не боишься работы, тогда как?

Пожилой мужчина выпрямился и повернулся к нему лицом.

– Я говорю только о том, что знаю, друг. Может, приедете туда и сразу найдете постоянную работу, тогда я окажусь вралем. А может, никакой не найдете и скажете, что я вас не предупредил. Одно могу сказать: народ там большей частью бедствует. – Он лег в воду и добавил: – А всего нельзя знать.

Отец посмотрел на дядю Джона.

– Ты у нас всегда был молчальником, а как уехали из дому, я от тебя и двух слов не слышал. Ну, говори, что ты об этом думаешь?

Дядя Джон нахмурился.

– Ничего не думаю. Мы туда едем, так? И никакими рассказами нас не удержишь. Приедем – посмотрим. Найдется работа – будем работать, а нет – положим зубы на полку. От таких разговоров проку мало.

Том откинулся назад, набрал в рот воды, выпустил ее фонтаном и засмеялся:

– Дядя Джон говорит редко, но метко. Правильно, дядя Джон. Ночью поедем дальше, па?

– Что ж, поедем. Ехать так ехать.

– Тогда я пошел вон в те кустики, посплю хоть часок. – Том встал и зашагал по воде к песчаному берегу. Он натянул на мокрое тело брюки и рубашку, морщась от прикосновения нагревшейся на солнце одежды. Остальные побрели за ним.

Отец и сын, сидя в воде, смотрели Джоудам вслед. Мальчик сказал:

– Повидать бы их через полгода, какие они тогда будут.

Его отец протер уголки глаз пальцами.

– Напрасно я им столько всего наговорил, – сказал он. – Такая уж у человека природа – любит других учить.

– Вот еще, па! Да они сами тебя за язык тянули.

– Так-то оно так. Да вот ты слышал, что тот сказал? Все равно поедем. Мои слова дела не изменят, а им от них только лишнее огорчение раньше времени.

Том зашел в ивняк и, выбрав тенистое место, лег под кусты. Ной не отставал от него.

– Вот здесь и посплю, – сказал Том.

– Том!

– Ну?

– Том, я дальше не поеду.

Том приподнялся.

– Что это с тобой?

– Я около этой реки так и останусь. Пойду вниз по течению.

– Ты что, с ума сошел? – сказал Том.

– Заведу себе удочку. Буду удить рыбу. Около такой реки с голоду не умрешь.

Том сказал:

– А семья? А мать?

– Что ж поделаешь? Я не могу уйти от этой реки. – Широко расставленные глаза Ноя были полузакрыты. – Ты знаешь. Том, я ни на кого не жалуюсь, – ко мне относятся хорошо. Но любви-то настоящей нет.

– Совсем рехнулся.

– Я не рехнулся. Я все понимаю. Я понимаю, что меня пожалеют. Только… Нет, не поеду. Ты скажи матери, Том.

– Слушай… – начал Том.

– Нет. Ты меня не отговоришь. Я посидел в этой воде… Теперь уж мне от нее не уйти. Пойду вниз по берегу. Рыбой или чем другим как-нибудь прокормлюсь, а реки не брошу. Никогда не брошу. – Ной выбрался из-под тенистых кустов. – Ты скажи матери, Том. – Он зашагал прочь.

Том проводил его до берега.

– Слушай, дурень…

– Не надо, – сказал Ной. – Мне самому горько, да ничего не поделаешь. Уйду.

Он круто повернулся и зашагал вдоль берега. Том пошел было за ним и остановился. Он видел, как Ной исчез в кустарнике, потом снова вышел из него, огибая излучину реки. Ной становился все меньше и меньше, и наконец ивняк скрыл его из виду. Том снял кепку и почесал в затылке. Потом вернулся назад в тень и лег спать.

На матраце под брезентом, перекинутым через веревку, лежала бабка, а рядом с ней сидела мать. Воздух там был удушливо жаркий, жужжали мухи. Бабка лежала голая, прикрытая легкой розовой занавеской. Она беспокойно поводила головой, бормотала что-то, дышала трудно. Мать сидела прямо на земле рядом с ней и, отгоняя мух куском картона, овевала горячим воздухом сморщенное старческое лицо. Роза Сарона сидела напротив и не сводила глаз с матери.

Бабка повелительно крикнула:

– Уилл! Уилл! Поди сюда, Уилл. – Ее глаза приоткрылись и злобно сверкнули по сторонам. – Пусть сюда идет. Я до него доберусь. Я ему все волосы повыдеру. Она закрыла глаза, откинула назад голову и хрипло забормотала. Мать все помахивала и помахивала картонкой.

Роза Сарона растерянно посмотрела на старуху.

– Совсем расхворалась, – сказала она.

Мать подняла на нее глаза. Взгляд у матери был терпеливый, но лоб ее бороздили морщины. Она помахивала картонкой, отгоняя мух.

– Когда человек молод, Роза, все, что ни случится, для него как-то особняком стоит, отдельно от всего остального. Я это знаю, Роза, я помню. – Ее губы любовно произносили имя дочери. – Придет тебе время рожать, и ты будешь думать, что весь мир где-то далеко, а ты одна. Тебе будет больно, Роза, и эта боль будет только твоя; и вот эта палатка, Роза, она тоже стоит особняком от всего мира. – Мать резко махнула картонкой, и большая синяя муха описала два круга под брезентом и с громким жужжаньем вылетела на слепящий солнечный свет. Мать продолжала: – Наступает такое время у женщины в пожилые годы, когда смерть одного человека она свяжет с другими смертями и рождение ребенка свяжет с рождением других ребят. А рождение и смерть – это как половинки одной вещи. И тогда тебе уж не кажется, что твои беды и радости стоят особняком. Тогда не так уж больно терпеть боль, Роза, потому что болит не только у тебя, а и у других… Хочется рассказать тебе об этом как следует, а не умею. – И голос у нее был такой мягкий, и в нем было столько любви, что на глаза у Розы Сарона навернулись слепящие слезы. – Возьми помахай, – сказала мать и протянула дочери картонку. – Ей от этого легче… Да… хочется все тебе объяснить, а не умею.

Бабка сдвинула брови над закрытыми глазами и пронзительно закричала:

– Уилл! Опять весь измазался! И когда я его чистым увижу? – Ее рука со скрюченными пальцами дернулась кверху и почесала щеку. Рыжий муравей перебежал с занавески на дряблую, морщинистую шею. Мать быстро протянула руку, сняла его, раздавила и вытерла пальцы о платье.

Не переставая помахивать картонкой, Роза Сарона подняла глаза на мать.

– Она… – И не договорила, точно обжегшись словом.

– Уилл, вытри ноги. Свинья грязная! – крикнула бабка.

Мать сказала:

– Не знаю. Может быть, и нет, если довезем ее до тех мест, где не так жарко… Ты не тревожься, Роза. Ты знай одно – дыши свободно, вольно.

Высокая грузная женщина в рваном черном платье заглянула к ним под навес. Глаза у нее были мутные, взгляд блуждающий, дряблая кожа на щеках свисала складками. Верхняя губа точно занавеской прикрывала зубы, а из-под отвисшей нижней виднелись десны.

– Здравствуйте, мэм, – сказала она. – С добрым утром, слава господу богу.

Мать обернулась.

– С добрым утром, – сказала она.

Женщина пролезла под брезент и нагнулась над бабкой.