Джон Стейнбек - Гроздья гнева

– Мы слышали, что в вашей семье есть душа, готовая вознестись к господу. Да святится имя его!

Лицо у матери стало суровое, взгляд напряженный.

– Она устала, только и всего. Дорогой было жарко. Она просто измучилась. Отдохнет, и все будет хорошо.

Женщина нагнулась к самому лицу бабки, чуть ли не понюхала его. Потом посмотрела на мать и быстро закивала головой, так что щеки и губы у нее затряслись.

– Душа просится к господу, – сказала она.

Мать крикнула:

– Неправда!

Женщина снова закивала, но медленнее, и положила руку бабке на лоб. Мать потянулась, чтобы оттолкнуть эту руку, но овладела собой.

– Правда, сестра, правда, – сказала женщина. – У нас в палатке шестеро, и на всех почиет благодать божия. Сейчас я их позову, мы устроим молитвенное собрание – помолимся, обратимся к господу. Все иеговиты. Со мной вместе шестеро. Сейчас я их позову.

Мать выпрямилась.

– Нет… нет, – сказала она. – Не надо, бабка устала. Она не сможет молиться.

– Не сможет молиться? Не сможет вдохнуть в себя сладкое дыхание господа? Зачем ты так говоришь, сестра?

Мать сказала:

– Нет. Здесь нельзя. Она очень устала.

Женщина с укоризной посмотрела на мать.

– Вы неверующая, мэм?

– Нет, мы люди набожные, – ответила мать. – Но бабка устала. Мы ехали всю ночь. Мы не хотим вас беспокоить.

– Какое же тут беспокойство? А если даже так, мы все сделаем для души, стремящейся к непорочному агнцу.

Мать приподнялась и стала на колени.

– Спасибо, – холодно сказала она. – Мы не хотим, чтобы молитвенное собрание было у нас в палатке.

Женщина долго смотрела на нее.

– А мы не отпустим сестру во Христе без молитвы. Молитвенное собрание будет в нашей палатке, мэм. И да простится вам такое жестокосердие.

Снова опустившись на землю, мать посмотрела на бабку, и лицо у нее было напряженное, суровое.

– Она измучилась, – сказала мать. – Она просто измучилась.

Бабка металась головой по подушке и невнятно бормотала что-то.

Женщина с надменным видом вышла из-под навеса. Мать не отрывала глаз от старческого лица.

Роза Сарона махала картонкой, разгоняя струи горячего воздуха. Она сказала:

– Ма!

– Что?

– Почему ты не позволила им помолиться?

– Сама не знаю, – ответила мать. – Иеговиты хорошие люди. Завывают и скачут во славу господню. Не знаю… Так, нашло на меня что-то. Я бы сейчас этого не вынесла. Сил не хватило бы.

Где-то неподалеку послышались монотонные распевы. Слов молитвы нельзя было различить. Голос то затихал, то становился громче и начинал распев на более высокой ноте. Вот в паузу вступили ответные голоса, и тогда первый зазвучал торжественно и властно. Снова пауза, и снова протяжный подхват. Фразы молитвы становились все короче, отрывистее, точно приказания, а в ответных голосах слышались жалобные нотки. Ритм распева стал напряженнее. Голоса – мужские и женские – звучали в унисон, но вот один женский голос взлетел в истошном крике, диком и яростном, точно крик животного; его подхватили контральто, отрывистое, лающее, и тенор, по-волчьи забирающий вверх. Слова молитвы оборвались, уступив место реву и притоптыванию ног по земле. Мать обдало дрожью. Роза Сарона дышала тяжело и прерывисто, а рев не смолкал, и казалось, что еще секунда, и людские легкие не выдержат такого напряжения.

Мать сказала:

– Не могу слушать. Что это со мной стало?

Высокий голос перешел с крика на истерический визг, шакалье тявканье. Топот стал громче. Голоса срывались один за другим, и наконец весь хор разразился рыданиями, хриплыми стонами; к топоту примешались звуки ударов по телу, а потом стоны перешли в тихое поскуливание, точно щенята скулили у миски с едой.

Роза Сарона приглушенно всхлипывала. Бабка сбила занавеску с ног, похожих на серые узловатые палки, и тоже заскулила по-щенячьи. Мать снова прикрыла ей ноги занавеской. И тогда бабка глубоко вздохнула, дыхание у нее стало ровнее и свободнее, опущенные веки больше не вздрагивали. Она крепко уснула, открыв рот и всхрапывая. Жалобное поскуливание невдалеке становилось все тише и тише и наконец совсем смолкло.

Роза Сарона подняла на мать полные слез глаза:

– Помогло, – сказала она. – Бабке это помогло. Она заснула.

Мать сидела опустив голову. Ей было стыдно.

– Может, зря я обидела хороших людей? Бабка спит.

– Сходи к нашему проповеднику, он отпустит тебе твой грех, – сказала Роза Сарона.

– Я пойду… только он не такой, как все. Может, это его вина, что я не позволила тем людям помолиться здесь. Наш проповедник думает так: все, что люди ни сделают, все хорошо. – Мать взглянула на свои руки и сказала: – Надо спать. Роза. Если поедем ночью, надо выспаться. – Она легла на землю рядом с матрацем.

Роза Сарона спросила:

– А как же бабка? Ведь ее надо обмахивать.

– Она спит. Ложись, отдохни.

– Куда это Конни ушел? – жалобно протянула Роза Сарона. – Я уж сколько времени его не вижу.

Мать шепнула:

– Ш-ш. Спи, спи.

– Ма, Конни будет учиться по вечерам, в люди выйдет.

– Да, да. Ты уж мне об этом рассказывала. Спи.

Роза Сарона прилегла с краешка на матрац.

– Конни теперь новое задумал. Он все время думает. Вот выучит все про электричество и откроет мастерскую, а тогда – знаешь, что у нас будет?

– Что?

– Лед… много льда. Купим ледник. И набьем его льдом, и ничего портиться не будет.

– Конни только и дела, что выдумывать разные разности, – сказала мать со смешком. – Ну, а теперь спи.

Роза Сарона закрыла глаза. Мать легла на спину и закинула руки за голову. Она прислушалась к дыханию бабки и дыханию дочери. Она махнула рукой, отгоняя муху со лба. Лагерь затих под палящим солнцем, и звуки, доносившиеся из нагретой травы – стрекотанье кузнечиков, жужжанье пчел, – сливались с этой тишиной, не нарушая ее. Мать глубоко перевела дыхание, зевнула и закрыла глаза. Сквозь сон ей послышались чьи-то шаги, но проснулась она, когда у палатки раздался мужской голос:

– Здесь есть кто-нибудь?

Мать быстро приподнялась с земли. Мужчина, рослый, загорелый, нагнулся и заглянул под брезент. На нем были высокие зашнурованные башмаки, брюки защитного цвета и такая же куртка с погонами. На широком кожаном поясе висела револьверная кобура, а на левой стороне груди была приколота большая серебряная звезда. Форменная фуражка с мягкой тульей сидела у него на затылке. Он похлопал по туго натянутому брезенту, и брезент отозвался на эти похлопыванья, как барабан.

– Здесь есть кто-нибудь? – снова крикнул он.

Мать спросила:

– Что вам надо, мистер?

– Что надо? Хочу знать, кто здесь есть.

– Мы трое. Я, бабка и моя дочь.

– А мужчины где?

– Они пошли искупаться. Мы всю ночь были в дороге.

– Из каких мест?