Джон Стейнбек - К востоку от Эдема

Кейл повернулся к ней.

— Что именно натворил?

— Кажется, забрал деньги, принадлежащие его фирме. И теперь не знает, посадят его компаньоны или разрешат вернуть деньги.

— Откуда ты все это узнала?

— Они собрались в комнате, где он лежит, и так кричали, просто ужас! Мама даже патефон завела, так неприлично было.

— А ты не придумываешь?

— Нет, не придумываю.

Он пододвинулся поближе, положил голову ей на плечо; рука его робко обвила ее талию.

— Вот видишь, ты не один такой… — Она посмотрела на него искоса. — Ой, теперь, кажется, я боюсь… — сказала она слабеющим голосом.

Было три часа пополудни. Ли сидел у себя за письменным столом и разглядывал каталог семенного материала. Его внимание остановила цветная картинка душистого горошка.

— А неплохо будет смотреться на заднем заборе. Болотину заслонит. Только хватит ли ему там солнца? — Услышав звук собственного голоса, Ли поднял голову и засмеялся. Он все чаще ловил себя на том, что разговаривает сам с собой, когда в доме никого нет.

— Это возрастное, — сказал он вслух. — Замедляется мыслительный процесс, и поэтому… — Он вдруг умолк и на секунду замер. — Совсем уж странно прислушиваться неизвестно к чему. А я чайник на газу не оставил? Нет, снял… точно помню. — Он снова прислушался. — Слава богу, не суеверный я. Только дай воображению волю, примерещится, будто привидения ходят. Такое услышишь…

Зазвонил дверной звонок.

— Ну вот, именно этого я и ждал. Нет, не пойду. Пусть себе звонит. Нечего поддаваться предчувствиям. Пусть звонит.

Звонок больше не позвонил.

На Ли вдруг напала беспросветная, непроходимая усталость, навалилось какое-то безысходное отчаяние. Он попытался рассмеяться. «Вот он, выбор. Пойти и увидеть на крыльце какую-нибудь дурацкую рекламу. Или же трусливо прислушиваться к тому, что нашептывает мне старческое слабоумие: будто смерть на пороге. Нет, я предпочитаю рекламу».

Потом он долго сидел в гостиной, глядя на казенный конверт, лежащий у него на коленях. «Ну, погоди, проклятый!»— сплюнул он, наконец разорвал конверт и тут же положил извещение оборотной стороной на стол.

Уронив локти на колени, он уставился в пол. «Нет, не имею я права, рассуждал он. — Ни у кого нет такого права — лишать человека любой, самой малой частицы того, что ему положено на земле. И жизнь, и смерть — наш общий удел. Каждый должен нести свою боль».

Внутри у него все напряглось. «Нет, не могу… Трус несчастный! А сам бы я выдержал?»

Ли пошел в ванную комнату, влил в стакан три чайные ложки брома, добавил туда воды, пока жидкость не стала розовой. Потом он отнес стакан в гостиную, поставил его на стол, сложил извещение, положил в карман, «Жалкий, презренный трус, — твердил он, усаживаясь. Ненавижу, ненавижу!» Руки у него тряслись, на лбу выступил холодный пот.

В четыре часа Ли услышал, что Адам возится с ручкой входной двери. Он облизал пересохшие губы, поднялся и не торопясь пошел в прихожую. В руке он держал стакан с розовым раствором, и держал твердо.

Все огни в доме Трасков были зажжены. Кто-то забыл прикрыть дверь на крыльцо, и с улицы несло холодом. Ля сидел в гостиной, в кресле под лампой, съежившийся и сморщенный, как опавший лист. Дверь в комнату Адама была открыта, оттуда слышались голоса. Вошел Кейл.

— Что случилось?

Ли посмотрел на него и кивнул головой на стол, где лежало извещение.

— Арона убили. А у отца удар.

Кейл кинулся было в коридор.

— Не ходи туда! — сказал Ли. — Там доктор Эдвардс и доктор Мэрфи. Не мешай им.

Кейл подошел к креслу.

— Это серьезно. Ли, очень серьезно?

— Не знаю.

Он говорил медленно, будто припоминая что-то давно забытое. — Он совсем без сил пришел. Но я все равно прочитал ему телеграмму. Отец должен знать. Я прочитал, а он минут пять повторял ее вслух, как будто ничего не понимал. Только потом, наверное, смысл дошел до него и словно бы взорвался в мозгу.

— Он в сознании?

— Сядь и потерпи, — устало сказал Ли. — Научись терпению. Я и сам пытаюсь.

Кейл взял извещение, пробежал глазами скорбные, беспощадно-суровые и торжественные строки.

Из комнаты появился доктор Эдвардс со своим саквояжем; едва кивнув, он прошествовал через гостиную и вышел из дома, ловко притворив за собой дверь. Доктор Мэрфи поставил саквояж на стол и, вздохнув, сел.

— Доктор Эдвардс поручил мне сообщить наше заключение.

— Как отец? — нетерпеливо перебил Кейл.

— Я скажу все, что известно нам самим, утаивать нет смысла. Кейл, с сегодняшнего дня считай себя главой семьи. Ты представляешь себе, что такое удар? — Не дожидаясь ответа, он продолжал: — В данном случае мы имеем обширное церебральное кровоизлияние. Поражены некоторые участки мозга. Небольшие кровоизлияния наблюдались у него и раньше. Ли об этом знает.

— Наблюдались, — отозвался Ли.

Доктор Мэрфи поглядел на него и снова обратился к Кейлу:

— Левая сторона парализована полностью, правая частично. Левый глаз, очевидно, не видит, однако с уверенностью сказать нельзя. Короче говоря, Кейл, твой отец в тяжелом состоянии.

— А говорить он может?

— Немного может, с трудом. Но не стоит его утомлять.

Кейл судорожно искал, как спросить.

— Он… Он поправится?

— Я слышал о случаях резорбции в подобном тяжелом состоянии, но самому сталкиваться не приходилось.

— Вы хотите сказать, что он умрет?

— Сие никому не известно. Может неделю протянуть или месяц, а может и год прожить, даже два. А может скончаться сегодня же.

— Он узнает меня?

— Сам увидишь… Я сейчас пришлю сиделку на ночь, а завтра найдешь постоянную. — Доктор Мэрфи поднялся. — Мне очень жаль, Кейл, но ничего не поделаешь. Держись, мой мальчик! Главное сейчас — мужество… Знаешь, меня всегда поражает, как люди находят в себе силы держаться. При любых обстоятельствах. Ну, спокойной ночи! Утром придет Эдвардс. — Он хотел было похлопать Кейла по плечу, но тот отстранился и пошел к отцу.

Голова Адама покоилась на высоко подложенных подушках. Лицо его застыло, кожа была бледная, словно прозрачная, губы вытянулись в прямую линию, ни усмешки в них, ни укоризны. В широко раскрытых глазах была такая ясность и такая глубина, что, казалось, сквозь них можно заглянуть в самую его душу, и они сами словно бл видели насквозь все вокруг. Но смотрели они спокоЧю и безразлично прямо перед собой. Когда Кейл вошел, взгляд переместился на него, потом уперся ему в груд, поднялся вверх и остановился на его лице.

Кейл присел на стул подле постели.

— Прости меня, отец.

Веки медленно, по-лягушачьи, опустились и поднялись снова.

— Ты меня слышишь, отец, понимаешь? — Глаза смотрели все так же неподвижно и покойно. — Это я, я виноват! — крикнул Кейл. — Я виноват, что убили Арона, а у тебя вот удар. Я со зла повел его в публичный дом. Со зла мать показал. Поэтому он и убежал в армию. Я не хочу никому во вред делать, у меня так получается, правда!