Джон Стейнбек - К востоку от Эдема

— Ты его не убивал.

— Нет, убил. И его глаза говорят, что убил.

— Зачем ты так говоришь? Куда мы идем?

— Тут уже недалеко. Котловина, водокачка… и ива. Ты помнишь, там стоит большая ива?

— Да, я помню эту иву.

— У нее ветви свисают до самой земли, и получается как шатер.

— Я знаю.

— И днем, после уроков… когда вовсю светило солнце… вы с Ароном раздвигали ветви и входили туда… и вас не было видно.

— Ты подглядывал?

— Подглядывал, — сказал Кейл и добавил: — А теперь я хочу, чтобы ты со мной пошла под иву. Вот чего я хочу.

Она остановилась, он тоже.

— Нет, мы туда не пойдем, — сказала она. — Это будет неправильно.

— Ты не хочешь… со мной?

— Если тебе хочется просто убежать, я не пойду. Ни за что.

— Тогда я не знаю, как мне дальше быть, — сказал он. — Не знаю, что делать. Ну, скажи.

— А ты послушаешь меня?

— Не знаю.

— Давай вернемся?

— Вернемся? Куда?

— Домой к твоему отцу.

Из окон кухни лился яркий свет. Ли зажег духовку, и она согревала промозглый воздух.

— Это она заставила меня прийти, — буркнул Кейл.

— Правильно сделала. Я так и думал.

— Он бы и сам пришел, — сказала Абра.

— Этого никто не знает и не узнает, — отозвался Ли.

Он вышел из кухни и через минуту вернулся. Ставя на стол глиняную бутылку и три миниатюрные, прозрачные фарфоровые чашечки, сказал:

— Он еще спит.

— А я помню эту штуку, — заметил Кейл.

— Еще бы не помнить. — Ли разлил темного тягучего напитка по чашечкам.Надо чуть-чуть отхлебнуть и подержать на языке, а потом уж глотать.

Абра оперлась локтями на стол.

— Ли, вы — человек мудрый. Помогите ему, научите, как примириться с судьбой.

— Я и сам не знаю, умею ли я примиряться с судьбой, — вздохнул Ли. — У меня не было случая испытать себя по-настоящему. Я всегда был… сколько раз я сомневался, но мне редко удавалось разрешить свои сомнения. Когда совсем было невмоготу, я плакал один.

— Плакал? Ты?!

— Когда умер Самюэл Гамильтон, для меня весь свет померк, как будто единственную свечу задули. Я зажег ее снова, чтобы насладиться его замечательными созданиями. И что же я увидел? Детей его раскидало, смяло, а кое-кого и погубило — словно поработал злой рок… Давайте-ка глотнем еще немного уцзяпи.

— Я должен был сам убедиться, — продолжал он, что думаю и поступаю глупо. И главная моя глупость состояла вот в чем: я считал, что добро всегда гибнет, а зло живет и процветает.

Мне казалось, что однажды Бог разлюбил людей, которых сам же сотворил из праха, или разгневался на них, и раздул гончарный горн, чтобы обратить их обратно в прах или очистить от вредных примесей.

Мне казалось, что предки передали мне и ожоги от очищающего обжига, и примеси, из-за которых потребовалось разжечь большой огонь. Передали все — и хорошее, и плохое. У вас нет такого чувства?

— Наверное, есть, — ответил Кейл.

— Я не знаю, — сказала Абра.

Ли покачал головой.

— Но это обманчивое чувство и куцая мысль. Быть может… — он вдруг умолк.

— Что — быть может? — спросил Кейл, чувствуя, как внутри него разливается теплота.

— Быть может, мы когда-нибудь поймем, что каждый человек без исключения в каждом поколении проходит передел. Разве у мастера, пусть даже в глубокой старости, пропадает желание сделать, например, прекрасный сосуд — тонкий, прозрачный, прочный? — Ли поднял чашку к свету. — Как эта чашка! Чтобы не было никаких примесей, чтобы получился самый лучший и самый чистый спек — надо много огня. И тогда происходит одно из двух: либо пережег, и тогда выгарок, пустая порода, либо… либо то, к чему никто и никогда не перестанет стремиться, — совершенство. — Ли допил до конца свою чашку и сказал громко: — Кейл, как ты думаешь: то, что нас создало… что бы это ни было… неужели оно бросит начатое дело?

— Не знаю, ничего не знаю, — промолвил Кейл.

В гостиной послышались тяжелые шаги сиделки. Она влетела в кухню и смерила оценивающим взглядом Абру, которая сидела, подперев ладонями лицо.

— Где у вас тут графин? Мы пить захотели. Налейте кипяченой водички, пусть под рукой будет. Мы через рот начали дышать, — сообщила она.

— Он проснулся? — спросил Ли. — А графин, вот он.

— Проснулся и теперь отдохнувший. Я лицо ему протерла и волосы причесала. Хороший больной, спокойный. Он даже улыбнуться мне попробовал.

Ли встал.

— Кейл, пойдем к нему. И ты тоже, Абра. Надо, чтобы вы вместе.

Наполнив над раковиной графин водой, сиделка кинулась вперед.

Когда они по одному вошли в комнату, Адам лежал высоко в подушках. Бледные руки его покойно лежали по бокам, ладонями книзу, и кожа на пясти разгладилась. Черты воскового лица заострились еще больше. Редкое дыхание пробивалось сквозь полуоткрытые бескровные губы. В голубых глазах отражался тусклый свет ночника над головой.

Ли, Кейл и Абра остановились у изножья кровати. Адам медленно переводил взгляд с одного на другого, и губы его слегка шевелились, словно он хотел поздороваться с ними.

— Вы только посмотрите, разве мы не замечательно выглядим? — пропела сиделка. — За него хоть замуж иди, такой красавчик.

— Перестаньте! — поморщился Ли.

— Нечего беспокоить моего больного.

— Пожалуйста, уйдите отсюда, — сказал он.

— Я расскажу доктору…

Ли решительно повернулся.

— Сейчас же выйдите из комнаты и закройте дверь! Можете даже жалобу доктору подать.

— Я не привыкла, чтобы надо мной китаезы командовали!

— Уйдите и закройте дверь, — вмешался Кейл.

Сиделка хлопнула дверью, хотя не слишком громко, словно затем, чтобы сказать: она этого так не оставит. Адам моргнул при стуке.

Ли подошел поближе и позвал:

— Адам!

Широко раскрытые голубые глаза задвигались, отозвались на голос и, наконец, замерли, уставившись в блестящие карие глаза Ли.

— Адам, я не знаю, хорошо ли ты меня слышишь и все ли понимаешь. Когда у тебя занемела рука и глаза плохо видели, я постарался как можно больше разузнать про твою болезнь. Но есть вещи, о которых можешь знать один ты. Глаза у тебя останавливаются, но очень может быть, что ум такой же живой и острый. А может быть, твой рассудок сейчас как в дурмане, и ты, словно новорожденный, различаешь только свет и движение.

У тебя поврежден мозг, вероятно, ты уже не тот, кем был раньше. Кто-то совсем другой. Что если твое великодушие перешло в своеволие, а строгая порядочность выродилась в прихоть и каприз? Кроме тебя, на эти вопросы не ответит никто. Адам, ты меня слышишь?

Веки у лежащего дрогнули, опустились, потом поднялись снова.

— Спасибо, Адам. Я вижу, тебе тяжело, очень тяжело. Но я хочу попросить тебя сделать еще одно усилие. Вот твой сын Кейлеб… твой единственный сын. Посмотри на него!