Мартин Кукучин - Дом под горой

И доктор, хоть и великий противник кровавых операций, вернулся домой довольный. Сознание, что он, не повредив пациенту, исполнил желание его близких, было ему приятно. И он, торжествуя, объявил жене:

— Рита, я прописал Зорковичу пиявки. Сегодня ночью меня, во всяком случае, беспокоить не станут.

Он снял башмаки и пырнул в шлепанцы — подарок (уж не символический ли?) супруги. Когда он надевал эти домашние туфли, то всякий раз будто стряхивал с себя все заботы. Тогда он, человек, чья профессия гоняет его из деревни в деревню, обрекая на бродячий образ жизни, чувствовал себя равноправным со всеми порядочными людьми. Выпадают же и у него деньки, когда он может позволить себе отдых!

А в доме Зорковича — благоговейный мир. Радость охватила домашних, возродилась надежда, когда старая Дандуля, поворошив золу в тазике у кровати, торжественно возвестила:

— Подохли все до единой! А кровь была — как колесная мазь. Беда, если б не отсосали! Боже милостивый! Такая кровь застаивается в жилах, как вода в луже, и загнивает — вот отчего и болезнь-то эта самая…

Нико ушел от шьора Илии после полуночи. И солнце уже высоко стояло в небе, когда он проснулся от тяжелого сна. Мать он нашел на заднем дворе: она заменила сына в работе, исполняя ее с обычной для себя легкостью.

— А, хозяин! — улыбнулась она. — Уж не полагаете ли вы, что мы без вас справиться не можем? Гляньте, сколько винограда приняли с утра!

— Каюсь, оказывается, я соня! — усмехнулся Нико и тихо спросил: — Что новенького у Зорковичей?

— Посылала я Мандину к доктору: говорит — он доволен. Впрочем, он всегда доволен — завидное качество! Доктор спал, когда Мандина заходила. Как всегда по утрам.

Нико взял у матери книгу записей; она еще добавила:

— Сегодня приезжает Дорица, а встретить ее в Дольчинах некому. Работника послать — зря встревожим девушку.

— Я сам за ней съезжу, — предложил Нико, и что-то похожее на угрызение совести шевельнулось в его душе.

Забыл он в последнее время свою маленькую подружку! Прежде навещал ее всякий раз, как попадал в город. И вот недавно провел там целых три дня — к Катице ездил, а про Дорицу и не вспомнил…

— Вези ее прямо к нам. А туда я сама с ней пойду.

После обеда Нико послал Юре с Галешей в Дольчины, а сам забежал еще к Зорковичам, где нашел все без перемен. Во дворе и в подвале царил обычный зорковичевский беспорядок и разгильдяйство. Нико задал головомойку работникам, так что те забегали как ошпаренные, и сердитый вернулся домой. Оседлал Руменко и отправился в Дольчины. Двадцать минут спустя он был уже на набережной. Там, привязанный к дуплистому тутовому дереву, стоял Галеша; опустив голову, мул размышлял, скорее всего, о том, что бы это могло значить, что разлучили его с сотоварищами и, вместо того чтоб погнать на виноградники, привели сюда, где так странно пахнет солью и йодом от большой воды.

Дольчинцы, тоже все перемазанные виноградным соком, обступили Нико, забросали вопросами о шьоре Илии: мол, как его состояние, что он говорил, привел ли в порядок дела, и что доктор, и что супруга… Ненасытное любопытство, назойливое, неотвязное… Но вместе с тем люди поминали и добродетели шьора Зорковича: его дружелюбие, услужливость, доброту, непоколебимую вежливость, милосердие — и бедность; говорили о его заслугах перед церковью и городом…

— Жаль человека, душа моя, очень жаль, — толковали вокруг. — Редко такие родятся, а и родится такой, так ни гроша не стоит… Ох, долго не заполнится брешь после него, может, годы пройдут…

По Дольчинам с быстротой молнии разнеслись странные слухи: Зоркович умирает, он уже составил завещание, исповедался, даже последнее помазание принял… Доктор сам ему сказал: мол, сегодня еще проскрипишь, а завтра…

Гудок парохода, уже подходившего к пристани, застал Нико врасплох среди всей этой досужей болтовни. На палубе выделялась фигура монахини в черной рясе и белом чепце. Рядом с ней стояла другая женская фигура — в соломенной шляпке, несмотря на осень, и в сером, монастырского покроя, платье. Нико прыгнул в лодку Шпиро и, подплыв к пароходу, поднялся по трапу на палубу, где его ждала монастырская сестра со своей питомицей.

— А мама не приехала? — услышал Нико звучный, приятный альт, и показалось ему, что никогда он еще не слыхал этого голоса. Он встретил взор синих глаз, сиявших кротостью из-под чистого, не знающего забот лба, — и смутился от того, как он по-новому воспринимает Дорицу.

— Мама не могла, меня послала. Хоть и на Галеше, а все равно через часок увидишься с ней!

— Галеша здесь! — радостно воскликнула Дорица.

Нико занялся ее багажом, который спускали в лодку. Тем временем сестра отвела девушку в сторону и что-то важное говорила ей. Дорица, растроганная, выслушивала, как видно, советы, которые считает необходимым давать всякий воспитатель, отпуская питомца в бурное житейское море. Под конец монахиня, тоже растроганная, прижала к груди молодую девушку, осенила ее лоб крестным знамением и ласково поцеловала.

И вот Дорица уже в лодке. Глазами, полными слез, все смотрит она на палубу, где осталась ее наставница; может быть, и у нее болит сердце, отрываясь от той, которую полюбила. Стоит монахиня одна, удрученная неуверенностью не в собственной судьбе, ибо ее путь прям, отмерен и предел установлен точно, а в судьбе этой девушки: куда стремит ее эта ладья, через какие бури и рифы, не потерпит ли где-нибудь крушение…

Дорице же просто горько расставаться с милыми, дорогими ей людьми — с ласковыми наставницами, с добрыми подружками. Она еще не успела опомниться, окинуть взором таинственный горизонт, к которому ей суждено идти. Она еще не вполне сознает, что отныне, неумолимо и навсегда, захлопнулась за нею дверь в безвозвратное прошлое…

Долго стояла Дорица на набережной, не отрывая взгляда от парохода. А он уже вспенил вокруг себя воду, тяжеловесно развернулся, но едва открылся перед ним морской простор, он легко заскользил по волнам, оставляя за собой пенный след. Еще видна на палубе черная фигура под белым чепцом, заметен белый платок, которым машет сестра. Но она все меньше, меньше — совсем растаяла… Исчезла, как видение, словно никогда ее и не было; уже ничего не видят застланные слезами глаза.

Плачет Дорица, каким-то холодом обдало ее. Теперь уже она ясно почувствовала: что было — прошло, что знала она — исчезло навеки, и начинается новое. Погруженная в воспоминания о счастливых днях в монастырском пансионе, о трогательных сценах, разыгравшихся вчера и сегодня — сценах прощания, — села Дорица, вздыхая, на Галешу. Послала еще последний взгляд вслед пароходу, который ползет там где-то, в морской дали, похожий на гусеницу, со струйкой дыма над собой, и крепче ухватилась за луку седла.