Мартин Кукучин - Дом под горой

Галеша старательно перебирает ногами на крутом подъеме. Рядом шагает Юре, следит, чтоб девушка не соскользнула с седла. Вскоре поднялись на гору: открылся вид на холмы и пригорки родного края. Родной городок поздоровался с Дорицей приветливыми, такими знакомыми крышами белых домов. Тяжесть спала у нее с души, развеялась печаль. Уже не приходит Дорице на ум оглядываться туда, где, на глади вод, все еще виден, словно застывший в неподвижности, крошечный пароходик. Радостью расширилась грудь, с наслаждением вдыхая благовонный воздух родины. Все, все приветствует ее! Все старые, милые, знакомые, которых она так давно не видела. И Галеша, у которого успела поседеть шерстка на морде, и Юре — у того тоже прибавилось морщин… А позади, звеня подковами по каменистой дороге, топает Руменко, и сидит на нем друг ее детства, Нико. Сколько раз вспоминала о нем, как скучала по нему первое время за высокой оградой монастыря! Посветлело лицо Дорицы, засмеялись глаза, хотя и дрожит еще на ресничке забытая слезка… Нико поравнялся с ней, хочет, видно, что-то сказать; Дорица крепче ухватилась за луку седла.

— Вот ты и дома! — начал Нико. — Небось странным тебе все тут кажется, правда?

— Удивительная вещь! — весело отозвалась Дорица. — Сначала мне казалось так тяжко прощаться с пансионом, думала, не вынесу, а теперь — будто и не уезжала никуда! Будто вчера только вышла из дому!

«Молодость, — подумал Нико. — Чувства рождаются и исчезают, как ни в чем не бывало…» И не может он удержать вздоха. Кажется ему теперь, что собственная его молодость улетела, постарел он.

— А я каждый день думала о вас, о доме, — продолжала Дорица, отвернувшись к противоположному склону, заросшему низким кустарником. — Всех так живо представляла себе — и братьев, и сестричек, словно всегда жила среди вас. Мама так и стоит перед глазами, а папа — все время будто слышу его голос… Это было моей единственной забавой в пансионе: представлять, будто живу среди вас, и все же далеко… Как это было чудесно!

— И все же там словно в тюрьме, — предположил Нико.

— Ничего подобного! У нас были развлечения, был сад, двор, купальня… Нам всегда было весело. Время проходило — и не заметишь. Грустно мне было прощаться, очень грустно.

— Я видел, — усмехнулся Нико. — Если судить по этому, можно подумать, не очень-то ты радуешься дому.

— Как ты можешь так говорить! Неужели не видишь, как я рада, что увижу своих… Прямо не дождусь! Но маме я не прощу, что не встретила меня…

— У нее много дела, ты должна извинить ее. Впрочем, сама увидишь.

Стоило ему подумать, что ждет Дорицу дома, какое тяжкое испытание на первых же ее шагах по жизни, и отпала всякая охота продолжать разговор. Сначала он собирался намекнуть ей на состояние отца — и не смог. Тяжело было ему опечалить это беспечное дитя, затуманить его глаза тучей тревоги, быть может, первой в ее жизни. Нет, эту задачу он оставит другим — пускай решают, как сумеют.

Тем не менее Нико не упускал ни одного слова, ни одного движения Дорицы. И где-то в глубине его души звучало: «Она должна была стать твоей». Что же помешало этому? Самая малость, причина которой чистая случайность… Теперь ему, правда, смешна сама мысль о том, что такой ребенок мог бы привлечь его внимание, — ребенок, чей кругозор ограничен тесными монастырскими стенами… Невольно сравнивает Нико Дорицу со своей Катицей — образ последней, как живой, стоит перед его глазами, особенно сейчас. Во взоре Катицы — не беспечный мир ребенка, в нем отразилась душа женщины, загоревшейся страстью. Правда, в глубине синих глаз Дорицы тоже играет огонек одушевления, но огонек этот далек от его, Нико, сферы, не касается, не греет его. Когда-нибудь явится тот, кто поднесет факел новых чувств к этой душе, и вспыхнет в ней огонь, который будет обжигать и гореть, но не Нико будет греться у этого огня.

— Ты встретил меня, хотя и у тебя много дела в пору сбора! Наверное, и папа сейчас очень занят, — весело щебетала Дорица. — Сидит, верно, во дворе около пресса да читает лекции влахам!

Нико огорчился: все-таки суждено именно ему нанести Дорице удар. Трудно ведь обойти эту тему хотя бы без некоего намека!

— Папа, скорее всего, сейчас в постели. Простудился он немного, и доктор велел…

— Папа? — Дорица подняла на Нико большие глаза, в которых погасли радость и детская шаловливость. В них словно открылась бездна, и Нико, пораженный, глядел в нее. — Ты меня обманываешь! — вскричала Дорица с оттенком отчаяния. — Я поняла! Вызвали телеграммой, так вдруг — значит, отец болен тяжело!

«Ну вот, — подумал Нико скрепя сердце, — надо же, чтоб все это вылилось на меня…»

— Я и говорю — простудился он, потому и лежит в постели.

— Из-за простуды-то! Ох, я-то знаю, не стал бы он ложиться по пустякам! И потом, я вижу, не возражай, вижу, ты неправду говоришь!

— А я повторяю то, что сказал. Да ты и сама увидишь.

— А кто отправил мне вызов? Почему?

Синие глаза, приняв чуть ли не строгое выражение, вперились в Нико. Лгать далее было невозможно. Под этим прямым и строгим взглядом правда так и просилась на язык.

— Он сам просил тебя вызвать. Видишь, я не скрываю. Просто он перепугался, как всякий, кто никогда не болел. Тебе нет никакой причины тревожиться.

Дорица только покачала головой и умолкла.

А Нико думал: «Вот ведь — дитя еще, а уже в ней — женщина. Упрямая, никак ее не переспоришь…» И поднялось в его душе какое-то недовольство тем, что это наивное, слабое создание не склонилось перед ним, не пожелало признать его превосходства…

Однако это недовольство мигом исчезло, когда он заметил, как судорожно сжимает Дорица свои пухленькие губки, видно, старается подавить плач. Значит, тут не упрямство! Подбородок у нее дрожит, лицо покраснело, девушка душит в себе крик отчаяния. Но слез она удержать не могла, и они, смочив длинные ресницы, покатились по круглым щечкам, на которых только что играли две очаровательные ямочки.

Радость возвращения сменилась горем.

«Ах, жизнь, до чего же ты жестока! — размышляет Нико. — Не успокоишься, пока не обратишь смех в слезы. Слезы — вот твой ежедневный напиток, в них ты черпаешь силу, которой давишь нас…» А еще сердился Нико, зачем вообще вызывали Дорицу. Могла ведь ничего не знать, все равно ее присутствие ничего не изменит, не поправит…

Шьора Анзуля увидела их с террасы и вышла встретить к воротам. Одного взгляда было ей достаточно, чтоб понять: Дорица уже все знает. Сильным руками сняла она девушку с седла, с материнской лаской прижала к груди. Жгучая боль бушевала в ее сердце. Не так представляла она себе возвращение этой девочки. С улыбкой счастья, румяную, усыпанную цветами…

Дорица в ее объятиях на секунду забыла свое горе. Развеялись мрачные предчувствия, но лишь на секунду. Едва оторвавшись от груди Анзули, она попросилась домой.