Мартин Кукучин - Дом под горой

— До чего неблагодарно мое дело, — посетовал он. — Хоть я и придерживаюсь определенного метода, лишь постепенно объясняя окружающим состояние больного, все равно на меня смотрят как на этакое пугало! Каждый визит для меня — новая и притом горькая пилюля. Каждое мое слово — удар по устрашенным сердцам… Право, незавидная участь! Я и вам советую крайнюю осторожность: при женщинах держите язык за зубами! Потеряют голову, повредят и себе и больному.

— Ну, моя мать не такая, не бойтесь, — с гордостью возразил Нико.

Он передал матери все, что было, и та, кивнув, отправилась к Зорковичам.

— Представь, Анзуля, у него воспаление легких! — встретила ее Бонина.

— Вот еще! Да так ли? — разыграла Анзуля удивление.

Бонина окинула ее таким взглядом, словно хотела разглядеть самый сокровенный уголок в ее сердце; однако по лицу Анзули невозможно было ничего прочитать. Бонина передала ей слова доктора и добавила:

— Знать бы хоть правду! Тогда, кажется, легче мне было бы. Неизвестность мучительна… Ох, если б могла я знать, что ждет меня завтра, послезавтра! Но мы, которых это ближе всего касается, узнаем последними…

Бонина заломила руки, и горючие слезы брызнули у нее из глаз.

— Да разве это тебе помогло бы! — серьезно ответила Анзуля. — Ничуть бы не помогло, так же как не помогут и твои причитания. Будь сильной! — Потом тихо, но тем более значительным тоном, она добавила: — Ради него — и ради детей… Мне тоже пришлось переходить вброд эту реку… впрочем, я до сих пор еще не выбралась на берег. Что ни день — новая маета, что ни день — новая жертва. Таков уж наш удел, замужних женщин. Ты только при нем виду не показывай, перемоги себя, проглоти слезы! Не знаешь, как это делается? Или слишком уж горько тебе? Эх, душа моя, право, горька наша чаша!

А Бонина из этих слов опять поняла только, что дела ее мужа очень плохи. Однако испугалась она уже не так сильно: в устах Анзули даже такие слова звучат утешением.

— А, госпожа кума! — вскричал Илия, когда Анзуля вошла к нему.

Он хотел держаться бодро, весело, как всегда, но вдруг почувствовал, что вовсе не все ладно. Будто от него что-то скрывают — и напрасно скрывают, ведь он все видит, все понимает! И чувствует он себя вовсе не хорошо, кто же, кроме него, может лучше знать? Но что делать, жалобы не помогут, надо запастись терпением. Нередко будет стискивать зубы Илия, чтобы не застонать, не вскрикнуть от боли и страха…

— Вы пришли в такой час? — удивился он — и опять всплыла мысль, что от него что-то скрывают; он покачал головой. — Извините за такой беспорядок… Вы так о нас заботитесь! Вечно буду вам благодарен, да… Ну, ну, Бонина, что бог даст, то и будет. Не плачь — и прости, что я тебе столько хлопот доставляю…

Бонина молча опустилась на колени у его изголовья и заплакала — сладко, от всего сердца. Илия растроганно посмотрел на нее, погладил по голове и опять поднял глаза к потолку. Бонина с трудом поднялась и пошла во двор — выплакаться.

— Зачем что-то скрывать, правда, кума? — заговорил Илия, оставшись наедине с Анзулей. — Лучше знать, на что рассчитывать. У меня воспаление легких. — Он понизил голос — Не знаю, что сказал врач, но думаю, и он уже понял. Если вы знали — хорошо: значит, не хотели меня встревожить. Спасибо. А если не знали, то я вам это говорю. Болезнь никого не щадит — и смерть тоже. Если Бонина еще не знает, подготовьте ее — скажите ей, только осторожно, разумеется…

Не думала Анзуля, что этот человек способен на такую проницательность. И ее глубоко растрогало его бережное отношение к жене, сквозившее и в прежних его словах. Анзуля с трудом удержалась от слез; вместо того чтобы плакать, она сказала:

— Ну и довольно об этом. Не нужно нам никаких сцен. И вы успокойтесь, наберитесь терпения — и не надо бояться. Если даже у вас воспаление легких, то и от этой болезни многие поправлялись.

— А умирать когда-нибудь да придется, — подхватил Илия. — Все мы смертны.

— Доктор предписал вам покой! — укоризненно бросила Анзуля.

— Да я уже спокоен.

И он уставился в потолок неподвижным взором.

— Бедные дети… — едва слышно произнес он через некоторое время. — Может быть, скоро — сиротки…

Легко сказать — покой, но как предпишешь его тому, чей дух бодрствует, беспрестанно блуждая по бескрайним просторам жизни, заглядывает в бездны, встречающиеся на его пути…

— Дорица моя… не знает — не писала… Госпожа кума, сделайте так, чтоб она приехала. Хочу ее повидать, быть может…

Он проглотил слова «в последний раз»: так строго посмотрела на него Анзуля.

— Это нетрудно, — ответила она. — Можно послать письмо.

— Телеграмму, кума. Телеграмму.

И с улыбкой, какую Анзуля никогда бы не ожидала увидеть у него, больной добавил:

— Для нас, готовящихся в дальний путь, письмо — слишком медленное средство сообщения.

— Хорошо, дадим телеграмму. Послезавтра будет пароход на Дольчины — пускай Дорица едет этим рейсом. Если пропустит, то уж на этой неделе ей сюда не попасть.

Бонина очень обрадовалась, услыхав, что приедет дочь.

— По крайней мере, все будем в сборе. Сразу как-то легче на душе, когда все дети под рукой…

Вечером Илия начал бредить — много и беспорядочно. Но доктор заявил, что ничего особенного в этом нет. Болезнь протекает нормально. Анзуля и Бонина посмотрели на него чуть ли не с сожалением: бедный слепец! Или не видит, или нарочно не хочет замечать… Конечно, не хочет, скрывает опасность, умалчивает о ней — из лени, из нелюбви к беспокойству, лишь бы его не трогали, не поднимали среди ночи…

Ночь больной провел беспокойно. Все порывался встать, выйти во двор, в подвал… Под утро утихомирился, заснул. Сон, хоть и тревожный, все же сон: возбуждение несколько спало. Но после утреннего визита врача опять началась паника: больной сам потребовал священника. Дон Роко пришел, и Илия исповедался, как всегда, с сокрушением, подобающим христианину.

— Тяжелый камень свалился у меня с сердца, — удовлетворенно вздохнул он, когда священник ушел.

После обеда он снова заметался. Пришлось звать доктора. Бонина, ломая руки, умоляла врача как-нибудь помочь — ей казалось, что у него есть в запасе какие-то сильные, верные средства, так пусть же употребит их, пусть сжалится. Она искала в лице доктора следы жалости, признаки того, что он понимает ее горе, ее невысказанный ужас, но находила только выражение задумчивости и размышления, словно врач наблюдал, в какую сторону склоняются весы, и прикидывал, на какую чашу положить гирю… Наконец доктор как будто разрешил свои сомнения: взор его посветлел, и в нем будто блеснула надежда.

Он распорядился поставить пиявки: акт чуть ли не священный в глазах больного и его близких. Как везде, так и в семье Зорковича это распоряжение полностью удовлетворило всех. «По крайней мере, делается, что можно, — думал каждый. — Остальное в руках божьих…» Бонина приободрилась, засуетилась по дому, собирая все, что нужно для этой процедуры. Все оживилось в доме — семья словно забыла, какое над ней нависло несчастье…