Мартин Кукучин - Дом под горой

— Она все та же.

— Как только сумела она свыкнуться с такой работой! Во всяком случае — исключительная натура. Лучшая сделка Луки — приобрести такую подругу жизни. В теперешние времена такую он не нашел бы, исходи он хоть весь свет!

— Так вот, зашел-то я к вам как раз ради этого сына, — прервал Зандоме рассуждения капитана Кузмы.

— Слушаю! — И тот сдвинул брови, уверенный, что сейчас его о чем-нибудь попросят.

Зандоме поведал ему всю историю — поведал с жаром, пристрастно, как человек, которого все это глубоко трогает. Кузма слушал внимательно, кивал головой, время от времени бормоча себе под нос:

— Чертова молодежь!

Когда Зандоме остановился, чтобы перевести дух, капитан спросил:

— И это все?

Тут Зандоме и изложил свой план: удалить Пашко, подыскать ему в городе службу, иными словами, дать ему возможность отбить Катицу у Нико.

— Вот дьявол… Право, дьявол, — почесал капитан за ухом. — Гм… Между нами, молодец-то в батю пошел. Тот тоже за каждой юбкой глаза выворачивал… А все-таки — разница! Нынешняя молодежь прямиком к алтарю летит, как муха на сусло. И невдомек ей, что увязнет она в супружестве на веки вечные, — нет, лишь бы сусло сладким было! Мы — о, мы были не такими: медку повсюду лизнем, но и задний ход давать не забывали! Как его зовут, этого деревенского героя?

— Пашко Бобица.

— Не пьет?

— Наш крестьянин вообще не пьет — то есть не напивается, — с некоторой долей гордости возразил Зандоме.

— Я тоже это заметил, — согласился Кузма. — А не пьет он, скорее всего, потому, что у него есть что пить: не будь у него из года в год подвал полон вина — больше бы к нему тянулся… Что ж, я могу ему место подыскать: у меня же на складе. Мне толковые работники всегда нужны. Пятнадцать гульденов в месяц, жилье и харч мои — для начала хватит, а там посмотрим. Стало быть: жить у меня, вина сколько влезет, а харч — это уж забота моей старухи. Каждый день другая подлива, по воскресеньям она им булки печет, или как их там… Если женится, буду ему на жилье и питание деньгами выплачивать… Ох, ей-богу, все это от безделья! Лень-матушка да разгильдяйство — вот что нас заедает… Мы другими были! День и ночь в опасности, день и ночь — берегись! Дождь хлещет, волны обдают, ветер, буря, а ты стой твердо, как кремень, не сдавайся, и все вперед, вперед! Sempre avanti, как говорят итальянцы, это вам не хиханьки. А что нынешняя молодежь? Его ветром с ног валит, такой он нежный, а поманит девчонка, он и рад бежать, ну и пропал… Но, как бы там ни было, приму я этого Бочицу…

— Бобицу!

— Ну пускай будет хоть Бобица. Мной он останется доволен, а моей хозяйкой — тем паче. Портит она мне их, ох портит работничков! К мясу, вишь, обязательно подлива, да каждый день иная, и хлеб только пшеничный… Я двадцать лет солонину грыз, об сухари зубы ломал. А подай-ка моим работникам солонину — носы воротят. Право, странное время пришло! Заработков чем дальше, тем меньше, а требования — все больше да больше. Как мы только держимся? — Кузма пристально посмотрел в глаза Зандоме, словно в них искал ответа. — Живем старыми сбережениями, вот она, разгадка!

Зандоме улыбнулся свойственной ему многозначительной улыбкой. Капитан заморгал и в конце концов отвел глаза под этим проницательным, насмешливым взглядом.

— Присылайте его на этой неделе. Скоро у меня работа начнется. А у вас что новенького? Цены установили?

— Еще покупатели не приезжали. Но виноград хорош.

— Каждый год он хорош, а вино ни к черту… Вы все-таки возьмите несколько проб. Посмотрим, что можно будет сделать… Правда, все зависит от того, какие установятся цены. В прошлом году обожглись на них, надо теперь брешь затыкать, старые раны лечить, а то вовсе разоримся…

Пока Зандоме в городе улаживал таким манером дела своего приятеля и собственной коммерции, в нашем городке случилось нечто неожиданное.

Заболел шьор Илия Зоркович, председатель церковного совета, и заболел внезапно.

Когда настало время сбора винограда, шьор Илия тоже изменил образ жизни. Он прекратил обычные прогулки по площади, во время которых имел обыкновение поучать «бедного тежака», то есть нескольких старцев, уже не работавших в поле; перед ними расписывал шьор Илия настоящее, будущее и прошлое народа, объяснял им политическую ситуацию в Хорватии и во всей Европе. Теперь он и в Читаоницу перестал ходить, где, бывало, просиживал над газетами целые дни. Его, как и всякого далматинца, тоже заразило всеобщее одушевление. И шьор Илия всерьез принялся за работу: натянув на себя старую, потрепанную одежонку, он слонялся по дому и по двору, где был пущен в ход единственный, да и то старинный, пресс. Заглядывал шьор Илия в свой подвал, где, изнывая от безделья, болтались влахи. Пытался шьор Илия приглядывать и за работами на церковных прессах, но долго там не выдерживал — преподобный дон Роко всем заправлял лично, по собственному разумению, отнюдь не считаясь с указаниями прешида. Тогда шьор Илия возвращался к себе, расстроенный, оскорбленный тем, что его ни во что не ставят на церковном дворе. Шьора Бонина сердилась, что муж ее совсем не бережет ни себя, ни своего звания, а он отвечал:

— Запомни, жена: во время сбора винограда и человек возрождается, как возрождается вино! Если во время сбора не потрудиться, не подвигаться — будешь весь год подобен тростнику, колышущемуся под ветром. Посему не мешай мне исполнять мой долг…

Успокоившись, Бонина исчезала в недрах дома, а Илия пускался рассказывать влахам о том, как русский генерал Гурко перешел Балканы и как отступали перед ним турецкие силы [46] Гурко Иосиф Владимирович (1828—1901) — русский генерал-фельдмаршал; получил известность во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. . Влахи, не будь дураки, бросали все дела, окружали хозяина, слушали благоговейно, как самого пророка Илию.

Бонина опять недовольна — зачем работники бездельничают, слушая его лекции, но, с другой стороны, ей приятно: какой цветущий вид у мужа, какой он статный да могучий, словно дуб. С уважением глядит она на него, когда он садится за стол и ест с богатырским аппетитом, особенно если подают баранину на вертеле.

Раз как-то, во время таких трудов, припекло Илию осеннее солнышко, да так, что он вспотел; а вместо того чтобы переодеться, Илия возьми да и расстегни сюртук и жилет, чтоб остудил его богатырскую грудь свежий мистраль, дующий с моря в эти чудесные дни. Слегка охладившись, Илия вошел в дом, выпил чашечку кофе — третью после обеда, закурил трубку и повалился на низенький диван — размышлять, как бы сделать так, чтоб в Хорватии была только одна партия. Выкурив трубку, он выколотил ее, прочистил как следует, взял газеты и углубился в чтение, пытаясь разобраться, кто же кого первым облобызал: Штросмайер Старчевича или Старчевич Штросмайера. На этих попытках он задремал и проснулся, только когда скрипнула дверь и в комнату вошла жена. Он сказал ей: