Мартин Кукучин - Дом под горой

Катица взялась за работу со рвением — радуется, как хорошо все вышло.

— Мандина, ступай вниз, пригляди там. Чужих много в доме. К обеду у нас гостья, скажи об этом господину.

Как боялась Катица, а вот ведь до чего хорошо, непринужденно чувствует она себя с шьорой Анзулей! При ней она как бы в безопасности, хоть и кажется самой себе малой, незначительной. Но превосходство шьоры Анзули не давит, она излучает какую-то чудесную теплоту, от которой становится так легко и приятно…

— Ты немного бледна, что с тобой, девочка? — почти материнским тоном спросила хозяйка.

Катица смутилась, покраснела. Не может же она признаться, что промучилась в тревоге целую ночь…

— Голова у меня болела, — ответила она.

— Южный ветер близится, у меня тоже голова побаливает. И монах уже капюшон надвигает… Потому и спешу с бельем, пока дожди не начались. У нас ведь как зарядит — конца не дождешься.

Катице показалось, что хотя хозяйка говорит о погоде, думает она о чем-то совершенно другом. И вдруг девушка почувствовала себя перед ней виноватой… Шьора Анзуля — женщина сердечная, приветливая, ласковая, но при всем том она несказанно аристократична. Нет, никогда не стать Катице ровней ей, достойной ее… Аристократизм Анзули подавляет Катицу, как сначала подавляли размеры двора и дома.

А Анзуля думает: «Странное совпадение — сын тоже жаловался на головную боль…»

Нико вышел на террасу, занятый мыслями о работе. Все, связанное со сбором урожая, настолько его заполнило, что временами он даже забывал о Катице. Но когда он увидел ее неожиданно — Мандина не сказала, кто именно у них в гостях, — лицо его тотчас озарилось выражением радости и восхищения. Нет, он никак не мог предполагать!.. Да еще чтоб обе, мать и Катица, работали вместе, в полном взаимопонимании и гармонии…

— Глядите, господин, кто к нам пришел! — улыбнулась шьора Анзуля. — И обедать вместе будем.

Сын посмотрел на нее с невыразимой благодарностью и, в приливе чувств, горячо ее обнял.

— Но это еще не значит, что ты должен меня душить!

— Как тебе пришла такая замечательная мысль? — обратился Нико к Катице, исполненный нежности. — Вчера ты ни словечком об этом не упомянула…

— В городе была, вот и решила постучаться к вам… — Девушка бросила на шьору Анзулю благодарный взгляд. — Они меня задержали, я и осталась с радостью! — Катица густо покраснела.

— Моя мама такая! Теперь мне совсем легко стало!

Одной рукой он привлек к себе мать, сияющую любовью, другой обнял Катицу и с ними вместе подошел к перилам террасы.

— Вот так я готов пройти не то что по нашей террасе, а до края света, до смерти!

— Ну, зачем же так далеко, — обратила шьора Анзуля в шутку растроганное восклицание сына. — У тебя и здесь достаточно дела.

— И хлопот! — смеясь, подхватил он. — Вот уже бочек не хватает, сусла получилось больше, чем мы думали.

— Счастливая рука у молодого хозяина, едва принял хозяйство, все так и пошло расти, — улыбнулась мать.

— Это потому, что я счастлив!

Они стояли у перил, и весь двор был перед ними как на ладони. Суетятся во дворе люди, животные, только сверху все кажется маленьким, приплюснутым. У Катицы закружилась голова; она подняла глаза выше, стала смотреть туда, где раскинулись сады Дубчичей, за которыми белеют крыши низеньких домишек, видны тесные дворики, узкие улочки. Во двориках тоже кипит работа — там тоже завинчивают прессы, давят виноград… Но как мала, как жалка эта работа в сравнении с той, огромной, что творится здесь, в этом дворе… Далеко летит взгляд Катицы, она хорошо различает все до самого Грабовика — вон и ее родной дом, выше других крестьянских хижин, выше серых крон олив… Катица шлет улыбку милому дому, привет ему шлет, переполненная счастьем и гордостью, упоенная блестящими надеждами, если не блестящей действительностью…

Вот оно, ее будущее королевство! Да ведь это жених представляет ее своим подданным! Там, внизу, сначала кто-то один заметил необычную группу на террасе, затем другой, третий… И вскоре все уже узнали великую новость, с удивлением воззрились на террасу господского дома, где стоит Претурша; кое-кто даже перекрестился от изумления. Нико ожидает, что люди почувствуют себя польщенными, обрадуются тому, что вот одна из них взошла на такую высоту. Однако нигде не заметно ни радости, ни растроганности. Люди толкают друг друга под бока, перешептываются и — только дивятся да завидуют…

Их тупость, недостаток в них возвышенных чувств неприятно задели Нико. Ну, это только на первых порах, пока они не привыкли… Позднее поймут глубокое значение того, что видят сегодня!..

Легко, словно несла его сказочная вила, Нико сбежал во двор. Он невольно сопоставил свой удел с уделом тех, кто суетится на его дворе, работает на него. Да, он — возвышен, избран среди стольких людей! Они трудятся для его благосостояния, для его власти, в конечном счете — для его счастья. Поливают его землю своим по́том, своими мозолистыми руками извлекают из нее урожай. Служат ему без ропота, добровольно, многие даже — с любовью и преданностью.

В конце концов, Пашко — тоже один из них, до недавних пор такой же преданный и покорный. Что он такого сделал? Свое отстаивал. И сделал это все-таки бережно: не покалечил, не изуродовал соперника, хотя и мог. Зачем же мстить, зачем думать об отплате? Зачем бить того, кого и так судьба прибила к земле, раздавила, как червя…

«Я первого шага не сделаю — нет, мстить не стану. Защищаться — буду, но не нападать. Пускай сам выбирает: мир или война!»

Да и кому бы не простил Нико в таком настроении?

Обед тоже прошел хорошо. Катица, правда, нередко терялась, не зная, как себя держать, но разве это удивительно? Сидела ведь за одним столом с теми, кто еще вчера были для нее высшими, непостижимыми существами. Шьора Анзуля всякий раз выводила ее из неловкого положения — деликатно, ласково и так ловко, что порой Катица этого и не замечала. Зато Нико отлично видел все, что разыгрывалось перед ним, и его благодарность матери не знала границ. Доброта ее ошеломляла юношу.

Мандина стала убирать со стола, и Нико крикнул ей:

— Принеси-ка мне трубку, она у меня в комнате!

Откинувшись на спинку удобного кресла, он закурил. Мать сидела слева от него, Катица напротив, и он поглядывал то на ту, то на другую. Подобно кольцам дыма, таявшим в воздухе, тянулись его мысли. Вот так же когда-нибудь будет он сидеть в кресле, покуривая из трубки с длинным чубуком. Станет солидным, облысеет, растолстеет, может быть. Отец тоже растолстел от покойной жизни. И он, Нико, будет жить покойно, отдавая все помыслы семье да бедному люду. От большой политики будет держаться подальше — ему не по душе ее повороты и передряги, внезапные и непредвиденные; его страшат кое-какие явления общественной, в особенности политической, жизни. Нет, он будет жить для своих, для себя и для ближайшего окружения, в простоте и скромности, правда, зато — занятый благодарным делом. После обеда вот так же будет сидеть в кругу семьи. Мама постареет, будет семенить по дому старческими шажками, согнувшись под бременем лет. Или лучше так: усядется и она в кресло, соберет вокруг себя внуков, как наседка цыплят, и поведет рассказ о старых добрых временах… А Катица? Что будет делать она? Какой станет? Какой придать ей вид, чтобы втиснуть ее в картинку далекого будущего? В воображении Нико она остается такой же стройной, гибкой, свежей, с ее стремительной походкой, с загадочным выражением чего-то незавершенного в глазах… Не хочет Катица изменяться, она все та же, улыбчивая, прелестная, как роза… Нет, она… Невозможно ни предвидеть, ни предугадать, какой она станет…