Мартин Кукучин - Дом под горой

А мать б это время думает о Дорице Зоркович — о той, которую она с малых лет прочила сыну. И вот другая заняла место Дорицы, другая, неведомая, из иного мира! Цветок лесной, пересаженный на садовую клумбу… Приживется ли? Или будет — растение без корней? «Сын тоже задумался, — говорит себе Анзуля. — Наверное, наблюдает, сравнивает…» И что-то шевельнулось в душе матери, какая-то надежда, ничем не обоснованная, слепая, но надежда! И закончила Анзуля свои размышления жарким вздохом: «Укажи ему, господи, укажи ему правильный путь!»

Нико не докурил трубку, поставил ее на пол, прислонив к креслу чубуком, и отправился в подвалы. Он нужен там, около прессов… Сам прервал идиллию, даже раньше, чем думал, — и вовсе не по причине работ, а потому, что вдруг всплыли неприятные мысли… Попросту говоря, он сбежал, чтоб эти две женщины не заметили, как что-то кольнуло его в сердце.

«Я просто баба, капризная и переменчивая. Не в состоянии держаться одного, все озираюсь то направо, то налево, а больше всего — назад… Беда мне с тобой, приятель, ох, беда!»

Так, ругая себя, хочет Нико удержаться на том пути, по которому решил идти, но невольно все встает перед ним сцена в подвале, уверенность Пашко, его утверждение, что Катица дала ему слово, что есть у него на нее право…

А Катица, подхваченная течением, которое выносит ее к берегам ее мечты, туда, куда влечет ее сердце, — Катица не замечает, что творится вокруг. Она упивается счастьем.

В тот же день под вечер Зандоме сказал парню, вытряхивавшему свои мехи над чаном:

— Пошли-ка ко мне сына Бобицы, кажется, Пашко его зовут. Пускай сейчас же придет, надо мне ему кое-что сказать.

Пока Зандоме хлопотал вокруг бочек в подвале да мешков с мукой в своей лавке, он довольно ловко сплел сеть. Нередко спотыкался он в жизни о самые разные задачи, но ни разу не падал. Его живое воображение всегда умело находить выход. Случалось, он уже думал, что увязнет по колени в какой-нибудь неприятности, — и вдруг вспыхивала в голове искра, и Зандоме вытаскивал из болота ноги, не потеряв даже сапог. В лавировании, в обходных маневрах и уклонениях Зандоме — мастер, какого поискать. Умеет он обвести вокруг пальца даже самых неподдающихся. Когда надо, и медом по губам помажет. Только этим и объяснишь, что брак его давно не распался, как старая рассохшаяся бочка.

Пашко явился, когда стемнело. В контору его Зандоме не повел — для парня сойдет и колода во дворе. Усевшись на эту колоду, Зандоме стал скручивать сигарету и, только закурив, приступил к делу.

— Какого черта бесишься ты из-за этой Претурши? — поднял он глаза на Пашко, стоявшего перед ним. — Слыхал-то я всякое, но только нынче утром узнал точно. Ну, скажу тебе — ни на что это не похоже! Господи, как вы можете быть такими… скажем, детьми!

— А что? — строптиво отозвался Пашко.

— А то, что она сама ко мне нынче приходила. С меня довольно собственных забот, знаешь ли — неинтересно мне взваливать на себя еще и чужие. Но я подумал: жаль парня, сгниет где-нибудь в Каподистрии. Потому как, если ты еще не понимаешь, должен я тебе сказать: ты, братец, прямым ходом катишься в Каподистрию! И я отлично знаю, как ты рассуждаешь: мол, пропадай моя головушка, и кому какое дело! Эх, брат, знаю я такие удалые погудки! Красиво звучат — но лишь до тех пор, пока до дела не дошло. Были ребята и не тебе чета, тоже так вот Каподистрии не боялись, ну и — шмяк башкой об стенку! Были, были такие… А как попали туда да осточертело им там до смерти после двух-трех лет — притихли, кроткими стали, как ягнята. И совсем другой песенке там выучились: «Ох, дурак я, дурак! Из-за какой ерунды пропала моя молодая жизнь!»

— Из-за ерунды! — оскорбленный, но все же несколько испуганный, вскричал Пашко. — Легко вам говорить — ерунда!

— А, конечно, ерунда. Неужели ты думаешь, что Претурша когда-нибудь войдет в дом капитана Луки? Ну, коли ты так думаешь — тогда, сынок, я уже не дивлюсь тому, что ты таким мальчишеством по ночам занимаешься. Кто не видит простой вещи, хотя все время смотрит на нее, тот, конечно, легко испугается привидений. Вот ты и есть такой слепец, сокол мой!

Пашко печально усмехнулся.

— Говорите, не выйдет за него? Значит, не знаете, что ходит он туда каждый божий день. И вчера у нее был, до полуночи! И сегодня она к ним приходила, недавно ушла. Я верю тому, что вижу!

— И плохо делаешь. Так ты ее никогда не завоюешь.

— Да у меня уж и охоты нет, — буркнул Пашко.

— Ну, ну, потише, — оборвал его Зандоме. — Тебе нечего сказать против нее, то есть против ее поведения. И я знаю — Нико ведет себя честно. Стало быть, ты не имеешь права осуждать, а тем более пачкать репутацию девушки. Нет, честь ей и хвала, запомни это — пригодится. Все это так, однако девчонку следует образумить. Напилась она из чаши, до краев полной суетности, вот ее малость и одурманило. А образумить ее — для этого, дружок, требуется капельку хитрости, немного коварства и очень, очень много терпения. Так что нечего буянить по ночам, камнями кидаться, как малые дети! Да только все вы торопыги… Хлеб наш насущный дай нам сию минуту! А подумал ли ты хотя бы о том, куда ты ее приведешь-то, если она за тебя пойдет?

— Как куда? — скорее удивился, чем обиделся, Пашко. — К нам домой, куда ж еще?

— Вот, вот, тут-то и вылезла вся твоя неимоверная тупость, которая не дает тебе видеть дальше собственного носа. Так ты полагаешь, пойдет она в дом, где уже ни уголочка отгородить нельзя? Ведь у вас полным-полно, в каждом углу верещит по пятеро ребятишек! Или, думаешь, Катица — все равно что твои невестки Мара и Еле, тоже будет всю неделю ходить немытой, нечесаной? Хочешь иметь растрепанную мужичку, расхристанное пугало — тогда выбирай себе другую. Таких, слава богу, найдешь дюжину за пятачок. Но в таком случае я не понимаю, зачем ты согласился, чтоб Катица городской жизни нюхнула, с тонкими обычаями познакомилась! Она, брат, не сможет теперь привыкнуть к вашим домашним ароматам, это ты выбрось из головы. Потому что у всякого дома свой запах: в одном фиалками пахнет, в другом сопревшими портянками…

— Ну и пускай идет, где фиалками пахнет! — воскликнул Пашко, уязвленный в самом чувствительном месте, в крестьянском самолюбии. — Мы хоть и не знаем тонких обычаев, а живем честно и недостатка не чувствуем!

— Я и говорю, туп ты, братец. Никак не хочешь понять вещи, ясные, как на ладони… Не желаешь ты понять, что, кроме насущных потребностей, есть и другие. Верно, есть у тебя, чем ее прокормить, но ведь должен ты предложить ей еще и немного удобств, немного чистоты, время от времени сунуть ей крейцер-другой на ленточку, на платочек… Это, конечно, мелочи, чепуховина — да что поделаешь? Многие женщины именно в них находят счастье и удовлетворение.