Мартин Кукучин - Дом под горой

С сумерками Пашко привез вторую партию виноградной гущи. Во дворе уже стало просторнее, чужие почти все ушли: Нико поторопился рассчитаться с ними, оставив Пашко напоследок. Посмотрим теперь, кому высоко голову держать!

Пашко вывалил содержимое своих мехов, честно вытряхнул их как следует над чаном — ни крошки хозяйской не унесет! Аккуратно сложил мехи, привязал к седлу и собрался уходить. Тут молодой хозяин подозвал его и увел вне заполненный еще отсек подвала.

Вот стоят они, глаза в глаза впервые в жизни — наедине. На подоконнике слепого оконца мечется огонек каганца, не в силах рассеять густой мрак в углах и под сводами. Снаружи, во дворе, — шум, спешка, а тут — тишина почти могильная. Оба меряют друг друга взглядами, и глаза их вспыхивают — обоим приходит одна и та же мысль: «Лучше сразу посчитаться!»

— Так ты полагаешь запугать меня? — начал Нико, и его приглушенный голос гулким эхом разнесся по пустому помещению. — Уже не считаешь ли меня трусом?

— Это я был бы трусом и подлецом, если б не отомстил! — воскликнул Пашко, загоревшись гневом. — Но я, слава богу, не трус и не подлец!

— А меня не запугаешь, швыряй хоть целые скалы. Только как бы они не угодили в кого другого…

— Ой, знаю я, вы можете свалить меня, господин, и в землю закопать — стоит вам захотеть. У вас под рукой полиция, суд, тюрьма… Чего ж вы ждете? Чем скорее, тем лучше: пока с вами ничего не случилось… А тогда уж легко вам будет — никто не помешает! А мне, — в голосе его дрогнуло волнение, — мне и так уже все равно: что здесь, что на виселице. Так-то, господин! — Глаза Пашко сверкнули. — У вас власть, у меня — решимость!

— Э, нет, сокол мой! — Краска гнева залила лицо Нико: как смеет этот человек его унижать! — Нет, не бойся! Ни полицию, ни суд я на тебя не напущу. Я с тобой уж как-нибудь сам разделаюсь!

— Пожалуйста, когда угодно. Не отказываюсь, это вы уже слышали.

— И будешь мешать мне?

— Как только смогу.

О чем тут еще говорить? Словам тут уже нет места. Пора переходить к делу. Оба сверлят друга друга взглядами, в которых горит злоба и ненависть, тела их напряглись, словно им предстоит поднять невероятную тяжесть. Только не могут они решить — схватиться им сейчас или подождать более подходящего момента. Кровь бурлит в их жилах, тяжело ходят груди. Но ведь во дворе влахи — прибегут, растащат, и нынче же вечером по городу разнесется весть о скандале…

В Нико заговорила рассудительность, осторожность. Он подумал о матери, о том, как была бы она недовольна, подумал о своих планах и замыслах служить добру, благополучию народа; пришел на ум и Зандоме с его предостережениями, с его насмешливым взглядом…

Негодование Нико вскипело еще пуще — оттого, что надо было его подавить. Он сознает, что Бобице куда легче — его не связывает положение, ему не нужно ни с кем считаться. Но надо, надо превозмочь себя, смирить свой гнев, именно в этом и скажется его превосходство над грубым крестьянином…

— Да что ты против меня имеешь? — заговорил Нико уже более спокойным топом.

— А вы еще не знаете? — насмешливо ответил Пашко, облив его презрительным взглядом. — Видно, посмеяться надо мной хотите…

— Я хочу знать, по какому праву…

— Каждый вправе защищать свое! Я вон и курицу буду защищать, когда к ней лиса подберется. Это долг всякого! И вы бы стали защищаться, коли б кто взломал ваш сундук, по слухам, полный цехинов! А у меня что — нет такого права?

— Его право! — прошипел Нико, чувствуя, как что-то сжимает ему горло. — Он еще о каких-то правах говорит!

— А вы ее спросите, ее! — почти холодно возразил Пашко. — Вот уж что верно, то верно, — умеет она слово держать, значит, и правду сказать сумеет… Ох, она вообще такая правдивая, честная! Что в уме, то и на языке…

Вероятно, вспомнилась тут Пашко любовь Катицы, ее обещания, встречи на дальних тропинках, взгляды, зажженные любовью, все, что пережил он, что привязывало его к ней, потому что голос его сорвался, боль клещами сдавила сердце.

— А как я ей верил! Как хранил ее, защищал… Все надежды свои с нею связал! Пускай расскажет, что она обещала, уезжая на службу, пускай свободно поведает… Нет, без нее мне не жить! Лучше тюрьма, могила, чем так… Подорвала она мою жизнь, исковеркала… И это вы, вы соблазнили ее богатством! Вы ее купили, на скользкую дорожку толкнули… Как змей — обещания, блеск золота… Вы, вы унизили ее, опозорили перед всем миром! Ох, будет она еще проклинать вас, будет — и оплакивать будет настоящую-то любовь, которую предала за сундук с золотом, в грязь втоптала, чистую, большую, — безбожно растоптала, отвергла, предала… После этого мне ли бояться вас, господин? Это мне-то?! Сгоните меня со своей земли, от которой я вас кормлю, которую своим по́том утучняю, — сгоните, все равно проклята она будет, вырастут на ней одни тернии да репейник! Выгоняйте, за решетку сажайте, разоряйте, а я не боюсь!

Нико ни словом не ответил, не возразил. Отчаяние Пашко глубоко потрясло его — он испытывает нечто вроде жалости к нему, даже сочувствия. Пашко и впрямь упал так глубоко, что дальше некуда: он все потерял, и ничего больше нельзя у него отнять. И потом — опять эти подозрения, сомнения… Кого же любит Катица — его или этого Пашко? Что привязывает Катицу к нему — настоящая любовь или только жажда золота, блеска, роскоши?

А ведь все казалось ему таким простым! Нива жизни, вся в цветах, осиянная сказочным светом… Ясная, совершенно четкая цель… И вдруг — загадка, и ты не знаешь, как ее разрешить. В недрах этой загадки, быть может, найдешь разочарование, отрезвление, а то и раскаяние. Кто в состоянии объять взором беспредельные просторы будущего? Разглядеть все повороты и изгибы пути, все пропасти и трясины?

Вон и Зандоме говорил, что там, в этих сферах, много найдет Нико темного, загадочного. И вот она, загадка, в самом начале; загадка трудная, неразрешимая. Как проникнуть в сердце женщины, как разглядеть все уголки, все извилины в нем? Катица изменила Пашко; кто поручится, что сегодня или завтра она не изменит ему, Нико?

«Нет, прав Зандоме, — признает теперь Нико. — Человек он легкомысленный, но сказал верно. Кто тут разберется?»

А Пашко уже свысока смотрит на хозяина, который задумался глубоко, чуть ли не безнадежно. Что-то шепчет парню: он одержал верх. В чашу наслаждений подлил каплю горького яда… Засадил ему в сердце занозу, которую не так-то легко вытащить. Разрушил его веру, посеял сомнение — правда, пока всего лишь малое зернышко сомнения; но зернышко может взойти, разрастись высоким деревом…

И ожила у Пашко надежда — безумная, необоснованная, но все же надежда, что борьба завершится его победой. Он чувствует это, такое у него предчувствие… И отчаяние его рассеялось, будто новое солнце взошло.