Мартин Кукучин - Дом под горой

Нико добежал до города. Лицо его горит, не столько от быстрого движения, сколько от стыда и злости. Злость тем сильнее, что виновных невозможно поймать — они укрылись за заборами и мстят ему безнаказанно…

«Это Пашко Бобица!» — мелькнула догадка. Припомнилось, как этот парень промчался мимо них днем, с каким вызовом посмотрел в глаза… И вот — Нико Дубчич принужден удирать от какого-то Бобицы! Какое унижение!

Это унижение глубоко чувствует и Катица. Каждый камень будто на сердце ей падал — на сердце ее, только что перекипавшее радостью и высокомерными надеждами. Уже и стихло все, а Катица еще стоит, прислушивается, дрожит всем телом… «Может, в голову угодили, и лежит он где-нибудь на дороге… Что они против него имеют?» Она вышла из калитки с намерением пройти по дороге — не найдет ли Нико лежащим без чувств, — как вдруг услышала голоса и смех. Спряталась за дерево.

Голоса и смех приближались.

— Теперь уж не пойдет здесь ночью! — смеясь, говорил кто-то.

— Еще бы! Не дурак — так скакать!

— Мало толку, коли ни разу его по башке не стукнуло, — возразил чей-то сердитый голос, и Катица узнала Пашко.

Проулками, задами парни пробрались в город и вскоре рассеялись по темным дворам.

Катица, вся дрожа, побрела домой. Хоть одно-то порадовало: в голову ему не попали.

Сбор винограда!

Встаешь до света, ложишься поздно. День-деньской на ногах, знай поворачивайся, то в виноградниках, то дома — и все же не жалуешься на усталость! Ах, чудесны дни, когда собирают благословенный урожай, когда звенят песни сборщиц, пришедших из песенной Загоры; срезают гроздья, складывают в корзинки, кадушки, чтоб затем вывалить их в огромные чаны, где виноград давят гигантскими давилами, перемешивая в густую кашу. По улицам, по тропинкам меж виноградников не стихает топот — вереницей тянутся мулы, навьюченные кожаными мехами, по два меха по бокам. В мехах булькает виноградная каша, горловины и ножки мехов, стянутые бечевками, промокают… За мулами поспешают потные погонщики, покрикивая, подталкивая животных рукоятками кнутов. На виноградники возвращаются верхами — скачут, торопятся за новым грузом, громко распевая по дороге. Ослы, как всегда бодрые и неутомимые, хоть и работают без передышки, поднимают дикий рев, встретившись на дорожке с мулом или с другим ослом.

В общем, с рассвета дотемна все кипит, снует, торопится, и так без отдыха. Работы по горло! Никто не думает о доме или о церкви, о том, чтобы поспать, отдохнуть, — всех объяла единая страсть: наполнить сладким соком виноградной лозы все чаны и бочки, сколько их есть во дворе и в погребе.

Никто не жалуется на усталость, на изнеможение. На всех лицах — улыбки, все бодры и веселы. Крестьянин полон гордости и чувства собственного достоинства. В другое время смиренный, почтительный, сегодня он шагает гордо, как король, шапка набекрень, высоко голова. Если и поздоровается с тобой, то — так, мимоходом, из милости, а взглянет — и взгляд его говорит: «Я — то, что я есть, а ты — приживальщик, моим трудом кормишься…»

У Дубчичей как на ярмарке. Погонщики, в одиночку и целыми группами, сменяют друг друга во дворе — иной раз их собирается столько, что двор так и гудит под копытами мулов. Нико сидит под навесом в трехногом кресле, с толстой тетрадью на коленях: в нее он вписывает, кто сколько сдал в счет долга или арендной платы. Юре возглавляет целый штаб загорских парней, рослых, сильных; вместе с ними он сваливает виноградную массу в мерки, оттуда — в чаны, отдельные для каждого сорта: для белого винограда, для розового, для черного. Несмотря на кутерьму, беготню, торопливость — у всякой вещи есть свое определенное место, у каждого человека точный круг обязанностей. Если кто ошибется — застопорится весь механизм, возникнет всеобщее волнение. Волнуется хозяин, кричит на Юре, влахи разражаются замысловатыми ругательствами, мулы с полными мехами нетерпеливо топают… А то вдруг взыграет в них норов и начнут они грызться, реветь, скакать, лягаться…

Влашские работники и работницы носят виноградную массу к прессам — носят на головах, в больших ушатах, как тут принято. Из ушатов часто выплескивается сладкая, липкая жижа, стекает по одежде. Красивые национальные костюмы влашек живо превращаются в рабочую робу, облепленную виноградным суслом. Рои пчел и ос вьются над чанами, над рабочими. Прессы стоят под навесом — от механизмов новейшей конструкции до примитивного давила, солидного, импозантного и простого, сохранившегося, без сомнения, еще со времен древних римлян; в нем давят виноград ногами — как в Словакии месят капусту, — и под ступнями рабочего жижа шипит, выдавливается через деревянные решетки, стекает по желобку в каменный сосуд, вкопанный в землю. Когда решетки доверху забьются выжимками, последние вытряхивают, перевязывают толстыми, прочными веревками, кладут под пресс, и могучие руки влахов до отказа завинчивают огромный винт. Таким образом, ни одно зернышко не остается нераздавленным, выжимки отжимают до последней капли. Сухие бруски бросают в ямы или в чаны, где они будут бродить до зимы, когда из них начнут гнать ракию. Прессы новых и новейших конструкций снабжены рычагами и вальцами. В них виноград выжимается очень легко, быстро и основательно. Затем сусло перекачивают через резиновые шланги в бочки, длинными рядами расставленные в подвале.

В нынешнем году руководить всеми этими операциями вызвался Нико. Мать его лишь время от времени спускается во двор взглянуть, как идут дела. Ее появления достаточно, чтобы мигом улегся самый жестокий беспорядок. Один взгляд — и ей уже ясна его причина. Несколько слов, негромких, коротких, — и все снова потекло, как по маслу. Сам молодой хозяин чувствует, как под спокойным оком матери смиряется его самое сильное возмущение.

В кухне тоже непривычная суета. И все же никто не поверил бы, что здесь, как в любом большом трактире, готовится еда и для господ, и для слуг, и для целой толпы влахов, работающих во дворе и на виноградниках. К назначенному часу обед подают и в столовую, и в людскую, и во двор.

К одиннадцати часам ночи все стихает. Люди, падая с ног от усталости, отправляются на отдых. Только влахи, эта раса богатырей, железных людей, после всех дневных трудов еще ведут разговоры вокруг костра и под мурлыкающие звуки гуслей распевают свои нескончаемые, монотонные песни, шалят с работницами.

В один из таких дней, когда и перекреститься-то некогда, Пашко Бобица пригнал мула с частью своего урожая, который он обязан сдавать хозяину. Завидев его высокую, горделивую фигуру, подметив злой, строптивый блеск его глаз, Нико оторвался от дела и внимательно оглядел парня. Вспомнилось ему, как бежал он ночью под градом камней… Нико уверен, что зачинщиком был именно Пашко. Стиснул зубы Нико, искры вспыхнули у него перед глазами. Унизить Пашко, поставить в смешное положение перед молодыми тежаками! Нико вперил свой взгляд в переносицу крестьянского героя, который всем своим видом, каждым движением, казалось, вызывал хозяина на бой, будто хотел показать ему свою силу и ловкость; заломив капу набекрень, Пашко высоко поднял голову, в глазах — смелость, решительность, чувство собственного достоинства. Ходит он среди работников словно какой-нибудь аристократ, словно господин и повелитель. И, что самое неприятное, все охотно уступают ему дорогу, признавая его превосходство…