Мартин Кукучин - Дом под горой

— Да, должен признать, в нашей профессии немало утешительных моментов. Счастливее всего я бываю, когда могу объявить семье больного, что кризис миновал. Вот почему мне так нравится воспаление легких, хотя заболевание это весьма опасно. Однако случается и другое, когда ты скорее согласишься долбить киркой гранитную скалу, чем стоять над пациентом, простертым в безнадежном состоянии, и ты не в силах помочь…

Шьора Анзуля ничего не могла понять из путаных восклицаний маленькой Цары. Всполошившись, не случилось ли чего дурного, она сама отправилась к Зорковичам.

— Наш больной получил оправдательный приговор! — выбежала ей навстречу Бонина. — Опасность миновала, хвала господу! Ах, ты не представляешь, что я пережила!

Она крепко обняла и горячо поцеловала подругу. Она совсем растерялась от великой радости. У нее такое чувство, будто она заново родилась: снова жизнь обрела смысл и цель, опасаться уже нечего!

— Муж — ведь это венец, украшение дома! Пускай он ничего не делает, только бы смотрел на нас, только бы слышать его голос… Никогда, никогда не смогу я отслужить вам — тебе и твоему сыну… За всю вашу любовь, и помощь, и жертвы…

— К чему об этом говорить, милая Бонина! Возблагодарим господа, что уберег нас от беды. А вот и наша барышня! — улыбнулась она вошедшей Дорице. — Выспались?

— А я всегда спала спокойно. Никогда не боялась за отца, верила твердо, что поправится…

— Значит, твоя вера его исцелила, — сказала Анзуля, любовно погладив ее по голове.

Девушка приникла к ней, как к матери.

Порой дает о себе знать глухая боль, просыпается там где-то, глубоко на дне сердца, где не заживает, бередится рана: та рана, что никогда не заживет. Но боль эта стихает, когда Анзуля слышит звонкий голос девушки, когда смотрит в ее милые, кроткие глаза.

— Но иногда было так тяжело! Это когда папа начинал бредить. Не знаю, что бы со мной было, если б не Нико. Как странно! Когда с нами сидел Нико, мне ни чуточки не было страшно. Он такой смелый, ничего не боится! На войне он был бы как Зринский [48] Зринский Петар (1621—1671) — хорватский бан, боровшийся за самостоятельность Хорватии. Герой Тридцатилетней войны и войны Венеции с турками. Казнен за участие в заговоре против Габсбургов. . Да он и похож на бана Петара, каким тот изображен у вас на картине. Только Зринский носил длинные волосы…

Шьора Анзуля внимательно посмотрела на девушку. Никогда еще та глухая боль в сердце не была так сильна, как сейчас. «Пренебречь таким цветком, который я для него пестовала! Почему, почему?..» Но Анзуля подавила боль и постаралась беспечно улыбнуться.

— Не равняй Нико со Зринским! Знаю, был он большой человек, бан, герой, но семья его была несчастна. А тот, кто на картине, кончил жизнь на эшафоте.

— Но за родину! — пылко вскричала Дорица. — Он хотел освободить родину от турок и от немцев! Если б вы читали о нем, поняли бы, какой он был герой!

— Я никогда не читаю таких вещей. И ты, девочка моя, выбрось из головы всяких Зринских! У нас, слава богу, свое правительство, мы живем мирно: наша Далмация ни к кому не прикована. Кое-кто из молодежи хотел бы, правда, впрячь ее в одну упряжку с великой Хорватией… Побывала я в их знаменитом Загребе. Еле выдержала. Все лопочут по-немецки, а газеты распинаются о великой Хорватии! Когда я в Венеции, то знаю — это Италия, и буду говорить по-итальянски. А среди хорватов стоишь дура дурой, потому что не владеешь немецким. Так что оставь ты в покое всех Зринских! Пускай ими набивает себе шишки на лбу твой папа, когда встанет. А у тебя хватит других дел. Например, когда ты намерена сбросить с себя этот мешок? Благочестивые сестры выучили тебя всякому вздору о Зринском, а как одеваться, не научили. Одежда же, девочка, самое важное для женщины.

— Вы правы, — согласилась Дорица. — В таком виде я не могу ходить.

— Еще бы, — усмехнулась Анзуля. — Нужно другое платье, платье делает человека, тем более женщину. Ну, насчет твоего платья мы уж позаботимся. А книги пускай отдохнут, не то из-за них у тебя рис разварится или на чулках пятки порвутся. Дама с голой пяткой — зрелище отнюдь не чарующее.

— Что это, тетя Анзуля, как вы на меня накинулись! — надула губки Дорица.

— Не накинулась, а только говорю, что у каждого свое «политическое направление», как выражается твой папа. Так вот, твое «политическое направление» пускай приведет тебя в кухню, чтоб ты научилась вкусно стряпать. Ничто так не отвращает сердце мужчины, как скверная еда, от которой у него портится желудок.

— Ну ладно, раз вы меня так позорите, я вам как-нибудь покажу! Приготовлю вам обед сама, без вашей Мандины!

— Посмотрим, каков-то он будет!

— Не бойтесь! Будет рисовый суп, мясо с картошкой и жаркое на вертеле. Правда, мучные блюда я еще не рискую готовить.

— Ну, тут уж я тебе помогу, — заявила Анзуля.

Пока она шла домой, мысли ее все возвращались к Дорице, которая так мила ей своей красотой и добрым нравом. И молила бога Анзуля, чтоб исцелил он не только Илию, но и сына ее, чтоб спала пелена с его глаз и он прозрел…

Нико же весь день был сам не свой. Не проходило чувство вины, измены. Под вечер он поставил вместо себя Юре принимать виноград; Юре, правда, не умеет ни читать, ни писать, зато память у него надежнее всяких записей.

«Давно я там не бывал… Надо сходить, посмотреть, как они там… — думает Нико, спускаясь по дороге к Грабовику. Теперь ему уже гораздо легче стало, появилась уверенность, что он поступает правильно. — А то еще подумает, что я забыл ее ради других… — Однако сердце его бьется не так сильно, как бывало прежде, когда он ходил по этой дорожке. — Значит, и в любви бывают спады… Как это тяжко!»

С такими мыслями ступил он во двор Претура.

Встретила его старая Ера.

— Господи боже, наш шьор Нико! — вскричала она, и глаза ее загорелись радостью. — А Катицы-то еще дома нет!

— Где же она?

— На виноградинках, душа моя! Никак не может от работы отучиться. Я ей толкую, мол, не подобает тебе, а она все свое: пойду да пойду… Мне, говорит, тоже полезно раз в году виноградным соком забрызгаться; так и убежала на виноградники, душа моя.

Сообщение это скорее порадовало Нико, чем огорчило. Ему понравилось, что Катица не отступает от прежнего образа жизни, не чуждается своих, даже в предвидении блестящей партии. «Лучше держаться тихих радостей, которые дает привычный труд и родной дом, чем тянуться за городскими с их суетностью…»

— А по мне и хорошо, что ее дома нет, — продолжала старая, подсаживаясь к Нико на лавочку, на то самое место, где сидела Катица в те незабываемые часы.

Ера, как и все женщины в эту пору, с ног до головы заляпана виноградным соком. Даже в складках на шее у нее засох сок, возможно, еще со вчерашнего дня… И волосы она только спереди пригладила… Все эти подробности сами собой бросаются в глаза Нико, хотел бы он не замечать их, да не может не видеть, не может не обсуждать их про себя, хотя ему и неприятно.