Мартин Кукучин - Дом под горой

— Да, говорю, рада я, что ее дома нет, по крайности можем с вами потолковать, — доверительным тоном заговорила старая Берачка. — А то ведь и словечком не дадут перекинуться…

Нико смутно угадывает, что этот разговор вряд ли будет ему приятен, и уже жалеет, что вздумал явиться в неподходящее время. Подождал бы до вечера, избежал бы разговора с матерью Катицы, который, как видно, не сулит ничего хорошего. Но жалеть поздно, и Нико, подперев голову рукой, посмотрел на Еру, как бы говоря: «Начинайте же!»

— Знаете, душа моя, — подвигаясь поближе к нему, произнесла она таким таинственным тоном, будто собиралась открыть ему бог весть какие секреты, — знаете, до чего люди недобры… Даже родные не задумаются уколоть, если что… А уж чужие — не дай бог им увидеть, что у других бочкой вина больше или одеяло лучше… Спокон веку смотрят на нас косо, в ложке воды утопить готовы, потому как всего у нас вдоволь, и никогда мы не бедствовали. Мало ли я старалась жить потише, чтоб людям глаза не колоть! А теперь хватит. Дудки! С чего бы, спрашивается? Все, что у нас есть, слава богу, своими мозолями нажито, не воровала, на чужое не зарилась. Трудилась честно, берегла да копила. Почему же мне и не накинуть на себя шелковый платок, коли есть? Чего ж не позволить себе, коли могу?

Ера как-то сипло подхихикнула, и в глазах ее блеснула ненависть. Нико слушал молча, хотя предмет разговора его нисколько не занимал: он просто ждал, что последует за этим введением.

— Но до сих пор еще сносно было. Зато теперь, душа моя, чего только не творят люди против нас! Дочкиному счастью завидуют все подряд, всем нам завидуют. Даже собственная невестка и та помирает от зависти! Не может снести, что вот она трудится, бьется, а другая во дворце блаженствовать будет. Видали — это своя кровь, так чего же от чужих-то ждать? Ну, не дрянь ли народ? Нет чтобы порадоваться, добра пожелать, из-за каждой тряпки завидки берут!

— Что поделаешь, таковы люди.

Нико просто хотел ее успокоить, но вдруг его осенила мысль, он-то хочет снискать приязнь тежаков именно своей женитьбой, а послушать Еру — довольно странно выглядит эта самая приязнь! И внезапно ему стало ясно, что люди и не могут не завидовать Катице, в конце концов каждая тежацкая девушка вправе подумать: почему выбрали Катицу, а не ее?

— В воскресенье, душа моя, вернулась дочка с вечерней службы, плачет. Что с тобой, спрашиваю, а она знай слезами заливается, как малое дитя. Что же оказывается? После службы девки вцепились в нее, как осы. Зоде, это та, которая всяких тряпок себе накупила, так и накинулась на мою бедняжку: что тебе твой жених подарил, коли он такой знаменитый? Покажи-ка: цепочку, серьги? Вон Иосе своей Анке брильянт купил, а у тебя есть брильянт? Или твой-то только так вокруг тебя вертится, пока не надоест? Уж так плакала моя бедняжечка, еле я ее успокоила. Чего плачешь, глупая, неужто думаешь, не может он тебе подарить какую-нибудь цепочку или там сережки?

Нико покраснел, стыдно ему, что он и впрямь забыл сделать Катице жениховский подарок. Правда, он никогда не считал этот обычай обязательным и думал, что Катице довольно его любви, как ему вполне хватает ее любви. Горько ему, что Катица плакала из-за подобной ерунды. И он решил приложить все силы, чтоб выбить из ее головы всякую суетность и тщеславие.

— Мне, право, не пришла на ум эта формальность, — несколько принужденно улыбнулся он. — Занят я был очень… Могла ведь и напомнить.

— Вот и я то же сказала! — Глаза Еры блеснули от того, что она так легко добилась своего, а пожалуй, и от жадности.

Этот блеск был неприятен Нико, и он невольно отодвинулся. Сидеть рядышком с Катицей — о да, это совсем другое дело, это естественно и правильно. Но что общего у него с этой старой женщиной, охваченной тщеславием, а может быть, и алчностью? Нет, неприятно Нико ее общество, и вовсе оно ему не к чести. Как представишь такую маме, с ее проницательным, умным взглядом? И Нико отодвинулся на самый край скамьи.

— Вот и я говорю дочке то же самое, — продолжала Ера. — Скажи, мол, попроси — и дадут. Да и что просишь-то, господи, безделицу какую! Им, слава богу, есть на что покупать. Земли для этого закладывать не понадобится. А немое дитя и мать не понимает…

Нико уже ясно, попался он на удочку старухе. Достигла своего — это она, конечно, придумала сама, без участия дочери. Жестоко грызет его сознание, что он, всегда так высоко державший голову, не поступавшийся своей свободой и независимостью даже для матери, сейчас сделался орудием в руках честолюбивой женщины, которая стремится с его помощью подчинить себе других. Не быть ему теперь никогда неограниченным хозяином собственных поступков, станет он игрушкой в руках вздорных баб!

Кровь вскипела у Нико, буря поднялась в груди, все существо его вздыбилось против этой женщины. Молния сверкнула в его глазах, когда он ответил:

— Впрочем, лучшее украшение девушки — красота, а главное, добродетель. И вовсе нехорошо, когда девушка навешивает на себя целый ювелирный магазин. Скромность пристала ей больше, чем гордыня и высокомерие.

— Так, дорогой шьор Нико, говорят те, которые и не нюхали золота, — возразила Ера, встревоженная подобным оборотом. — Наш старик ту же песенку поет, потому как для него настоящая му́ка — истратить грош на дочку. А я — такая, что лучше дома прижмусь, дома-то мне ничего не надо, а на людях по-людски… Посмотрите на шьору Андриану или шьору Царету, когда в церковь идут — наряжаются, как только могут. Есть чем порадовать глаз…

Нико уже молчит, не хочется ему с ней спорить. Он пришел сюда отдохнуть, стряхнуть с себя мысли, которые не дают ему покоя ни днем, ни ночью, пришел в надежде найти утешение и мир рядом с избранницей своего сердца. А нашел мнения, противные ему, слушает речи, которые ему гнусны. Рана, что так жгла, разбередилась еще пуще. Одного он теперь хочет — прочь отсюда, не видеть, не слышать ничего!

Даже внешность Еры оскорбляет его чувства; блеск ее глаз хорошо ему знаком, он видел такой же в глазах Катицы. Постепенно открылись ему в облике ее матери следы былой красоты, которую заслонила старость, исказили годы. Это — глаза его Катицы, те же брови, и волосы, верно, так же отливали синевой в молодости…

И уже не может Нико избавиться от воображения, что не Ера сидит рядом с ним, а Катица, обожаемая, милая… Точно такой станет, без сомнения, и она — через десять, через двадцать лет: заострятся черты, погаснут чувства и вместо любви завладеет ее душой расчетливость, эгоизм, властолюбие. И он будет так же вот сидеть возле нее, молчать и негодовать на ее взгляды, на свое бесправие и на ее насилие над ним. Как перенести это? К чему это приведет?

— Видела я нынче Бобицу, — перескочила Ера на другой предмет, чтоб Нико не пришло в голову отказаться от того, что он уже обещал. — И мать с ним была. Они к мессе ходили, потому как уезжает он на службу. Так мать его на меня: мол, из-за моей дочки ее сыну приходится к чужим людям уходить… Но я ей ответила, так и отрубила! Надо было экономить, ужиматься, вот и было бы сейчас в доме, что есть и пить. Да и сам дом не такой бы был, не теснились бы вы все в куче, ровно в муравейнике… Право, злятся все на нас, да и на вас тоже, будто мы виноваты. Да пускай их, моя голова от этого не болит. Что б я да свою девку такому голоштаннику отдала! Чтоб она кусок хлеба выпрашивала! Ох, дрянной, дрянной народ, милый шьор Нико. Даже невестка! Не подумайте, что она примирилась. Куда! В глаза-то сладко поет, а за спиной утопить норовит. Все бы в себя да в детей своих пихала… Дочек моих передушить готова и сына-то против нас настраивает. А спросите, чего ей не хватает? У отца с матерью небось тоже не в раю жила! Шепнула мне вчера Дандуля, будто невестка наша с этим Бобицей виделась… — Тут Ера понизила голос и нагнулась к самому уху Нико, обдав его запахом чеснока, а в глазах ее опять вспыхнул ненавистный огонек. — Хочет, видно, Катицу с ним свести… Мол, почему это одной все, а другой ничего? Спит и видит, чтоб мои дети до смерти под ней ходили, чтоб ей на них ездить… Ой, знаю я, куда она метит, знаю! Только пускай не воображает, ничего у нее не выйдет, дудки! Мы еще посмотрим, как-то будет…