Бана - Кадамбари

Как ни старалась Кадамбари обрести покой, все ее старания кончились неудачей, и тогда, как если бы любовь лишила ее собственной воли и подчинила воле кого-то другого, она подошла к решетчатому окну и устремила взгляд в сторону искусственной горки. Словно бы опасаясь, что ей воспрепятствуют слезы любви, она пыталась увидеть Чандрапиду не глазами, а памятью. Словно бы страшась, что ей помешает пот, увлажнивший пальцы, она рисовала его в уме, а не на холсте. Словно бы испугавшись преграды поднявшихся на теле волосков, она прижимала его прямо к сердцу, а не к груди. И словно бы не способная ни на миг продлить разлуку, она посылала за ним свои мысли, а не слуг.

Между тем Чандрапида вошел в золотой павильон, как раньше он вошел в сердце Кадамбари, и опустился на ковер, расстеленный поверх скалы и обложенный со всех сторон грудами подушек. Кеюрака возложил себе на колени его ноги, вокруг по его указанию расселись служанки, а Чандрапида, полный сомнений, принялся про себя рассуждать: «Откуда у дочери царя гандхарвов эти искусные манеры, способные похитить сердце любого человека? Присущи ли они ей от рождения или это ради меня им научил ее бог любви, милостивый ко мне, хотя я ничем не заслужил его благосклонности? Своими прищуренными глазами, прикрытыми пеленой слез, будто цветочной пыльцой с поразивших ей сердце стрел Маданы, она искоса бросала в мою сторону потаенные взоры. Когда же я смотрел на нее, она стыдливо пряталась за блеском улыбки, словно за белым шелковым пологом. Она застенчиво отворачивала лицо и вместо глаз подставляла мне зеркало своих щек, как бы желая, чтобы в них отразились мои черты. Она царапала ноготком по кушетке, словно бы рисуя знак прихоти своего сердца, давшего мне приют. Рукой, поднесшей мне бетель и еще дрожащей от напряжения, она словно бы обмахивала свое пылающее лицо, и вокруг ее ладони, принимая ее за розовый лотос, вился темный рой пчел, который выглядел как черный листок тамалы».

А затем он подумал: «Нет, видно, это воображение, столь свойственное человеку, затуманивает мне голову тысячью миражей. То ли Мадана, то ли пьяные грезы юности лишают меня рассудка. Ведь глаза юношей, будто пораженные слепотой, даже в чем-то пустячном склонны видеть великое. Даже капля приязни разрастается в их фантазиях, как масло в воде. Нет такой мечты, какой бы не пестовал незрелый ум, порождающий, подобно воображению поэта, сотни видений. Нет ничего, чего бы он себе не представил, когда им, словно кистью художника, завладеет коварный Манматха. Нет такой крайности, на которую, словно ветреницу, хвастающую своей красотой, не толкнет человека самообольщение. Желание, точно сон, рисует то, чего никогда не было. Надежда, точно фокусник, внушает то, чего быть не может». И еще он подумал: «К чему эти бесплодные и тревожные мысли! Если сердце светлоглазой царевны действительно ко мне расположено, мой покровитель Манматха, хоть я и не заслужил его благосклонности, сам даст мне знать об этом и устранит мои сомнения».

Так рассудив, Чандрапида встал с ковра, сел в кресло, и девушки, присланные Кадамбари, принялись развлекать его: они пели, играли на лютнях и тамбуринах, бросали кости, загадывали загадки, читали стихи, вели утонченную беседу, демонстрируя знание самых разных искусств. Но спустя какое-то время он вышел из павильона и, желая осмотреть парк, взобрался на вершину искусственной горки. Там его увидела Кадамбари и под предлогом, что хочет знать, не возвращается ли Махашвета, отошла от окна и с сердцем, охваченным любовью, поднялась на крышу дворца, подобно Парвати, восходящей на пик Кайласы.

Здесь в окружении нескольких служанок она постояла немного. Ее защищал от жара солнца зонт с золотой ручкой, светлый, как полный круг месяца. Ее обдувал ветерок от четырех опахал, белых, как пена. Возле ее лица, привлеченные ароматом цветов, жужжали пчелы, и казалось, что, торопясь на свидание с Чандрапидой, она, хотя и был день, по женскому обыкновению прикрыла голову темной накидкой. То прислоняя лицо к опахалам, то прижимаясь к ручке зонта, то кладя руки на плечи Тамалики, то обнимая Мадалекху, то прячась за своими служанками, то изгибая в наклоне три складки на животе, то опираясь щекой на жезл привратницы, то беря бетель дрожащей рукой и кладя его за нижнюю губку, то в шутку бросая в служанок лотосы из своих волос, а когда они пускаются бежать, делая с улыбкой несколько шагов им вслед — Кадамбари, прищурив глаза, глядела на Чандрапиду, а он — на нее. И она не замечала, как течет время. Наконец явилась привратница и сообщила ей, что вернулась Махашвета. Тогда Кадамбари сошла с крыши, и, хотя ей было не до омовения и прочих церемоний, она из уважения к Махашвете сделала все, что было положено по этикету.

Тут и Чандрапида спустился с вершины искусственной горки и, отпустив служанок Кадамбари, совершил обряд омовения, на гладком камне своего ложа вознес молитвы богу любви и завершил дневные дела вкушением пищи. Поев, он сел на плиту из изумруда, которая лежала на восточном склоне горки. Эта прекрасная плита, темно-зеленого цвета, будто оперение голубей харитала, влажная от клочьев пены с губ жевавших свою жвачку ланей, блестящая, как воды Ямуны, застывшие в страхе перед плугом Баларамы {290} 290 …воды Ямуны, застывшие в страхе перед плугом Баларамы… — См. примеч. 45. , была покрыта красными пятнами лака с ног молодых женщин, усыпана, будто песком, цветочной пыльцой с окрестных лиан и служила как бы танцевальной залой для дворцовых павлинов.

Внезапно Чандрапиде показалось, что день, будто в воде, потонул в ослепительно белом сиянии, что блеск солнца будто выпит стеблями лотосов, что земля будто плавает в Молочном океане, что стороны света будто обрызганы сандаловым соком, что небо будто смазано белой мазью. И он подумал: «Неужели так быстро взошел благой месяц, повелитель холодных лучей, владыка трав? Или это дворцовые фонтаны выбросили из своих железных горл тысячи белых струй? Или, быть может, небесная Ганга, сойдя на землю, побелила ее брызгами воды, разнесенными ветром?»

Когда же он, любопытствуя, откуда льется сияние, оглянулся, то увидел, что к нему в сопровождении свиты девушек приближается Мадалекха. Она шла под белым зонтом, обвеваемая двумя опахалами, и опиралась на правую руку привратницы, в то время как в левой, привыкшей к жезлу руке та держала шкатулку из кокосового ореха, наполненную сандаловой мазью и прикрытую куском влажной ткани. Дорогу Мадалекхе указывал Кеюрака, который нес два шелковых платья, словно бы сотканные из коры Древа желаний, такие легкие, что они трепетали от малейшего вздоха, и такие белые, что они походили на сброшенную кожу змеи. За Мадалекхой шла Тамалика с венком из цветов малати в руках, а рядом с нею — Таралика с ларцом, обтянутым белым шелком, в котором покоилось ожерелье, излучающее волны белого света.