Бана - Кадамбари

Это ожерелье не было бы ошибкой принять за первопричину белизны Молочного океана, или за двойника месяца, или за стебель лотоса, растущего из пупа Нараяны, или за сгусток амриты, взбитой горой Мандарой при пахтанье океана, или за старую кожу Васуки, сброшенную им от усталости, или за улыбку Лакшми, забытую ею в отчем доме {291} 291 …улыбку Лакшми, забытую ею в отчем доме… — то есть в океане, из которого вышла Лакшми. Как и большинство других сравнений в данном отрывке, это связано с мифом о пахтанье океана, поскольку ожерелье, принесенное Тараликой, принадлежит к сокровищам океана. , или за связанные нитью осколки месяца, раздробленного горой Мандарой, или за отражения звезд, поднявшихся из волн океана, или за собранные воедино брызги воды из хоботов слонов — хранителей стран света, или за звездную диадему на голове Маданы, принявшего образ слона. Его будто сделали из клочьев осенних туч или из сердец святых мудрецов, плененных красотой Кадамбари, и оно казалось владыкой всех драгоценных камней на свете, средоточием славы всех океанов, соперником месяца, душой лунного света. Сверкая, как капли воды, которые стекают с листа лотоса, оно походило на сердце Лакшми, такое же непостоянное, как эти капли. Отбрасывая светлые блики, подобные браслетам из стеблей лотоса, оно походило на любовника, украсившего руку браслетом из лотосов. Озаряя мир блеском своих жемчужин, оно походило на свободную от туч осеннюю луну, озаряющую все стороны света. Благоухая ароматом, подобным аромату груди божественной девы, оно походило на реку Мандакини, в которой купаются божественные апсары.

Увидав ожерелье, Чандрапида понял, что от него-то и исходит сияние, превосходящее белизною лунный свет, и, еще издали приветствуя подходившую Мадалекху, он встал и принял ее, соблюдая все обычаи гостеприимства. Мадалекха сначала присела на плиту из изумруда, но потом поднялась с нее, умастила Чандрапиду принесенной сандаловой мазью, надела на него шелковое платье, увенчала венком из цветов малати и, отдав ему под конец ожерелье, сказала: «Царевич, кого не сделает покорным любви к тебе твой ум, прекрасный отсутствием гордыни? Кого не пленит твоя скромность? Чьей жизни не станет владычицей твоя красота? Чьей дружбы ты не добьешься своей добротой, чуждой корысти? Кого не прельстит твой нрав, щедрый от природы? Кого не утешат твои добродетели, своим проявлением всегда приносящие радость? Весь облик твой заслуживает упрека лишь в том, что тотчас внушает доверие. Ведь если бы не было этого доверия, то любые слова о таком, как ты, чье величие прославлено в мире, показались бы дерзкими. Ибо даже заговорить с тобой — значит покуситься на твое достоинство, почитать тебя — значит себя возвеличивать, восхвалять тебя — значит самому зазнаваться, пытаться тебе услужить — значит слишком на себя надеяться, любить тебя — значит считать себя тебе ровней. Даже обращение к тебе можно принять за неуважение, даже угождение тебе — за обиду, даже подарок тебе — за оскорбление. Да и что можно подарить тому, кто сам берет себе в дар сердца? Что можно предложить тому, кому и так принадлежат наши помыслы? Чем осчастливишь того, кто первым осчастливил нас милостью своего прихода? Разве способны мы сделать твое пребывание у нас плодоносным, если само оно — лучший плод нашей жизни?

Поэтому, предлагая эти дары, Кадамбари предлагает тебе свою преданность, а не какие-то свои богатства, ибо не стоит и говорить, что богатства благородного принадлежат не только ему. Да что там богатства! Даже став рабыней такого, как ты, любая девушка не вызовет осуждения; даже отдав тебе саму себя, не будет обманута; даже вручив свою жизнь, не будет сожалеть об этом. А величие добродетельных в том, чтобы не отвергать любящих и быть снисходительными. Стыдно бывает не тем, кому дарят, а тем, кто дарит. Вот и Кадамбари, сказать откровенно, посылая тебе эти дары, чувствует себя пристыженной. Она посылает это ожерелье, зовущееся Шеша — «Оставшееся», потому что единственным из сокровищ оно осталось у Океана после его пахтанья богами и асурами. Благой Океан особенно его ценил, но подарил мудрому Варуне, когда тот посетил его глубины. Варуна передарил его царю гандхарвов, тот — Кадамбари, а Кадамбари, полагая, что только тебе должно принадлежать такое сокровище, подобно тому как небу, а не земле принадлежит луна, посылает его тебе. И хотя такой, как ты, прекрасен собственными достоинствами и не нуждается в бремени украшений, ценимых лишь обычными людьми и причиняющих одни хлопоты, Кадамбари видит оправдание своему дару в своей приязни к тебе. Разве благой Нараяна не носит у себя на груди камень каустубху, удостоившийся столь великой чести, потому что появился на свет вместе с Лакшми? Но Нараяна не выше тебя, высокочтимый, камень каустубха ни одним из своих качеств не превосходит ожерелье Шешу, а Лакшми, как ею ни восхищаться, — не соперница в красоте Кадамбари. Поэтому Кадамбари просит тебя принять ожерелье, оказать ей эту великую милость и надеется, что ты сочтешь ее достойной своего расположения. Если же ты отклонишь ее просьбу, то, не сомневаюсь, она осыплет Махашвету тысячью упреков, а сама покончит счеты с жизнью. Поэтому Махашвета, послав к тебе с ожерельем Таралику, поручила ей передать тебе такие слова: «„Высокочтимый, даже в мыслях не отвергай этот первый дар любви Кадамбари“».

Так сказав, Мадалекха возложила на грудь Чандрапиды ожерелье Шешу, которое стало похоже на сонм звезд на склоне горы Меру. А Чандрапида, придя в изумление, отвечал ей: «Мадалекха! Что мне сказать? Ты умна и знаешь, как уговорить принять дар. Ты красноречива и не оставляешь места для возражений. Да и кто мы такие, прямодушная, чтобы что-то принимать или отвергать! Поистине, бесплодны все разговоры о нашей свободе. Покорив человека дружелюбием, можно делать с ним все что захочешь — желает он этого или нет. Да к тому же и нет такого невежи, который не стал бы рабом великих достоинств благородной царевны Кадамбари». Приняв ожерелье, Чандрапида еще долго говорил с Мадалекхой о Кадамбари, а потом распрощался с нею.

Не успела Мадалекха вернуться домой, как дочь Читраратхи, сложив с себя знаки царского достоинства: жезл, зонт и опахало — и запретив служанкам следовать за собою, в сопровождении одной Тамалики снова вышла на крышу дворца, чтобы взглянуть на Чандрапиду, который тоже поднялся на вершину искусственной горки и в белом блеске сандаловой мази, шелкового платья и жемчужного ожерелья походил на месяц, взошедший над горой Восхода. И, стоя на крыше, она игрой страстных взглядов, пленительной сменой поз и жестов вновь похитила его сердце.

То, опершись левой рукой-лианой о круглое бедро, опустив правую руку на шелковое платье и глядя на Чандрапиду немигающим взором, она казалась словно бы нарисованной. То словно бы в страхе, чтобы не вырвалось его имя, она прикрывала рот рукою, притворно зевая. То словно бы окликала его жужжанием пчел, когда отгоняла их, прилетевших на аромат ее дыхания, размахивая полой платья. То словно бы приглашала его в объятия, когда прикрывала руками грудь, поспешно натягивая соскользнувшую с плеч накидку. То словно бы кланялась ему, когда шаловливо нюхала цветы, выпавшие из густых волос прямо ей в ладони. То словно бы поверяла ему сердечные желания, перебирая кончиками пальцев жемчужную нить на груди. То словно бы рассказывала ему о мучениях, доставленных цветочными стрелами бога любви, когда, запинаясь о цветы, разбросанные по крыше, вскидывала вверх руки. То словно бы предлагала ему себя связанной путами Манматхи, когда ноги ей, будто железной цепью, оплетал уроненный пояс. То удерживая падающее платье движением бедер и прикрывая грудь концом накидки, то испуганно поворачиваясь и изгибая на животе три складки-лианы, то подбирая руками-лотосами рассыпавшиеся волосы, то потупляя голову — она искоса бросала на него долгие взгляды, от которых светлели цветы в ее ушах, окропляла щеки брызгами нектара стыдливой улыбки, и на лице ее непрерывной чредой сменялись все оттенки чувств. Так она долго стояла, пока не померк свет дня.