Бана - Кадамбари

«Великое бремя благоволения, памяти обо мне и других милостей, которым наградила меня, своего слугу, царевна Кадамбари, есть плод моего смиренного служения у ног Махашветы!» — воскликнул Чандрапида и принял принесенные Кеюракой дары. Он надел себе на шею ожерелье и умастил себя сандаловой мазью, такой приятной на ощупь, прохладной и ароматной, как если бы она вмещала в себя красоту щек Кадамбари, блеск ее улыбки, нежность ее сердца и все другие ее достоинства. Он положил в рот бетель, постоял немного, опершись левой рукой на плечо Кеюраки, и, отпустив царевичей, осчастливленных, как и всегда, оказанным им почетом, неторопливым шагом пошел взглянуть на слона Гандхамадану. Побыв у него какое-то время, он собственной рукой поднес ему охапку сена, которая в сиянии ногтей Чандрапиды казалась ворохом лотосов. Затем он направился к конюшне, к любимцам своим — лошадям, и когда шел, то, повернув немного голову сначала в одну, а потом в другую сторону, бросил несколько беглых взглядов на слуг. Придворные, поняв, чего он хочет, запретили слугам следовать за ним и отослали их прочь, и он вошел в конюшню с одним Кеюракой. Там его почтительно встретили конюхи, заранее огорчаясь, что в них ему нет нужды, и действительно, он отослал от себя также и конюхов. Затем, поправив на спине Индраюдхи слегка свесившуюся на бок попону, откинув с его лба рыжую, как шафран, гриву, которая мешала ему хорошо видеть, Чандрапида поставил ногу на подставку для конских копыт, прислонился медленным, но легким движением к деревянной стойке и принялся снова настойчиво расспрашивать Кеюраку: «Кеюрака, расскажи, что происходило при дворе царя гандхарвов после моего отъезда? Как провела этот день царевна? Что делала Махашвета, что говорила Мадалекха, о чем болтали слуги, чем занимался ты сам? И вспоминал ли кто-нибудь обо мне?» Кеюрака отвечал: «Слушай, божественный. Когда ты удалился и звон ножных браслетов в женских покоях, подобно грому походных барабанов, возвестил, что вслед за тобою устремились тысячи сердец, царевна Кадамбари со своими служанками поднялась на крышу дворца и все глядела на серую от пыли из-под копыт лошадей дорогу, по которой ехал божественный. Когда же ты скрылся из глаз, царевна опустила голову на плечо Мадалекхи и долго еще оставалась на крыше. Она посылала тебе вдогонку влюбленные взгляды, белые, как Молочный океан, а большой белый зонт, точно ревнивый месяц, защищал ее от жаркой ласки лучей солнца. Печальная, она наконец спустилась вниз, немного отдохнула в Приемном зале и, словно бы остерегаемая жужжанием пчел, чтоб не споткнулась на усыпанном цветами полу, словно бы напуганная криком павлинов, которых она понуждала замолчать, набрасывая соскользнувшие с рук браслеты на их шеи, вытянутые навстречу белым, как струи воды, лучам от ее ногтей, она медленным шагом, цепляясь рукой за цветущие ветви садовых лиан, а сердцем — за твои неисчислимые добродетели, пошла к той искусственной горке, на которой ты, божественный, останавливался. Поднявшись на нее, она провела весь день, отыскивая на ней следы твоего пребывания, на которые ей то и дело указывали слуги: „На этой прохладной скале в беседке из зеленых лиан, которая обрызгана струями воды фонтана из изумрудов, сделанного в форме рыбы, царевич отдыхал“, „У этого камня, на котором, точно колючки, уселись пчелы, прилетевшие на запах благовонной влаги, он совершал омовение“, „Здесь, на берегу реки, усеянном, будто песком, цветочной пыльцой, он возносил моления Шиве“, „Здесь, на хрустальном холме, чей блеск превосходит блеск луны, он ел“, „На этой жемчужной плите, хранящей пятна сандаловой мази с его тела, он спал“. В конце дня по настоянию Махашветы, но против собственной воли она немного поела в знакомом тебе хрустальном павильоне. И когда уже скрылось благое солнце и показался месяц, она все еще оставалась на искусственной горке, и кожа ее сделалась прозрачной, будто пронизанная лунным светом. Прикрыв руками обе щеки, будто боясь, что их примут за две луны, она долго о чем-то размышляла, закрыв глаза. Наконец она встала и, с трудом переставляя обычно столь легкие и ловкие ноги, как будто теперь их тяготил груз луны, отраженной в зеркале ее ногтей, направилась в свой спальный покой. Бросившись на постель всем своим нежным телом, она не находила себе места из-за сильной головной боли, мучилась от жестокой лихорадки и, терзая себя горькими мыслями, всю ночь не смыкала глаз, подобно светильникам, ночным лотосам или чакравакам. А наутро она позвала меня и настойчиво повелела, чтобы я хоть что-нибудь разузнал о царевиче».

Едва услышав Кеюраку, Чандрапида загорелся нетерпением немедленно видеть Кадамбари и с криком: «Коня, коня!» — выбежал из конюшни. Конюхи поспешно привели и оседлали Индраюдху, и Чандрапида вскочил на него, а сзади себя посадил Патралекху. Слугам он приказал не покидать лагеря, поставил во главе войска Вайшампаяну и в сопровождений Кеюраки, который сел на другую лошадь, поскакал к Хемакуте. Подъехав к воротам дворца Кадамбари, он спешился, отдал коня на попечение привратников и вместе с Патралекхой, которая с нетерпением ожидала первой встречи с Кадамбари, прошел в дворцовый парк. Там он спросил у одного из вышедших ему навстречу евнухов: «Где мне найти божественную Кадамбари?» Тот с поклоном ответил: «Царевич, она в Зимнем доме, который находится у подножия искусственной горки Маттамаюры {292} 292 Маттамаюра — букв. «Пьяный павлин». на берегу лотосового пруда». По указанию Кеюраки Чандрапида пошел туда через Сад развлечений, и когда он углубился в него, то день в изумрудной зелени банановых деревьев показался ему зеленым, а лучи солнца похожими на стебли травы. Посреди сада он увидел Зимний дом, почти весь обложенный листьями лотоса, а у дома — служанок Кадамбари, приставленных для ухода за нею и преданных ей, как самим себе. Они были в платьях, забрызганных водою, и казались одетыми в волны озера Аччходы. Блеск их тел казался блеском драгоценных камней, хотя не было на них никаких украшений, кроме браслетов из стеблей лотоса на руках-лианах. В ушах у них белели цветы кетаки, но цветы эти способны были посрамить серьги из слоновой кости. На лбах сандаловой пастой были начертаны белые тилаки, которые казались знаками их благой участи, а на щеках — круглые пятна, казавшиеся отражениями луны, не пожелавшей расстаться с их лицами-лотосами. Пучки обычной травы шайвалы за их ушами не уступали по красоте цветам шириши. Грудь прикрывали листья лотоса, посыпанные порошком камфары и пропитанные сандаловой мазью, а поверх них лежали гирлянды из цветов бакулы. В руках, белых от постоянных втираний сандаловой мази и похожих на лучи луны, которые отвердели в наказание за чинимые ими страдания {293} 293 …отвердели ‹…› за чинимые ими страдания… — Имеются в виду страдания влюбленных от лунного света — один из постоянных мотивов индийской поэзии. , они держали опахала из листьев лотоса с древками из лотосовых стеблей. Словно зонтами, они ограждали Кадамбари от солнечного жара ветками баньянового дерева, листьями лотоса, пучками травы, цветами камалы, кумуды и кувалаи на высоких прямых стеблях. Искусные в применении охлаждающих средств, они походили на сонм речных нимф, или на свиту богинь славы бога Варуны, или на собрание богинь осени, или на множество озер.