Мирослав Крлежа - Избранное

Старик торопливо вытер непрошеные слезы и глубоко вздохнул.

— Если пораскинуть умом, выходит, такое не часто случается! Нет, как ни крути, а дело немалое! И эта месса, и мне самому старому грешнику пятьдесят восемь лет сравнялось, и баба моя при мне вот уже двадцать пять лет! Долгий век прожил! Всякое бывало! И векселя! И долги! И выплата в рассрочку! Да, слава господу богу и святым угодникам, перемогли-таки кое-как все напасти!

Охваченный неизведанным волнением, в которое повергла его тщеславная мысль о своей победе, старик крепче стиснул эфес сабли и скрестил руки над упиравшимся в пол грозным оружием, словно истинный воин божий. И вся огромная толпа приглашенных, присутствующих на торжественном акте, содрогнулась, потрясенная, когда не кто иной, как юный священник Алоиз Тичек, в первый раз поборов ад, приложился устами к золотой дароносице с кровью Христовой.

Крестный кум старого Алоиза, Габро Кавран, смотритель городской водонапорной башни, который двадцать четыре года назад у того же алтаря крестил будущего молодого священника, стоял согбенный и печальный. Во фраке, потрепанные рукава которого были обшиты черным плюшем, со своим допотопным котелком и юбилейной медалью на красной ленте, старик Кавран выглядел жалким и сломленным.

«И подумать только, — мучительно размышлял он над вечной проблемой, постоянно вертевшейся у него в голове во время богослужения, — вот ведь как оно бывает! Двадцать четыре года назад я держал перед этим алтарем голого младенца на руках. У новорожденного еще не отпала кровавая пуповина, на дворе хлестал дождь. А теперь — кто бы поверил! Этот самый мальчишка облачен в шелка и золото и поднимает святую гостию, овеянную курящимся ладаном! Алоиз ровесник моему Габриэлю! Габриэль родился в марте, а маленький Алоиз каких-нибудь два месяца спустя. И вот вам! Алоиз выбился в люди, стал священником и господином, а мой горемыка — бог знает где! Занесло его невесть куда! Ну, кто он такой? Босяк! Никто и ничто!»

Старый кум Габро Кавран сокрушенно вздохнул, и в груди его что-то болезненно сжалось. В эту секунду он явственно осознал, что на его глазах создается репутация человека, о котором будут неизменно отзываться как о «благородном», «почтенном» и «в высшей степени порядочном». Сегодня Алоиз празднует свой триумф, и, конечно же, старый Габро давно махнул рукой на тот серебряный форинт, что по обычаю положил на счастье под голову крестника, пожинающего теперь великолепные плоды этого подношения! А судьба самого Каврана проклята навек! Разве из Габриэля не вышел бы отменный господин? Ну хорошо, вовсе не обязательно быть именно попом! Никто на этом и не настаивал! Но, например, доктором! Да, доктором! Ведь его мальчик был во сто крат способнее Алоиза и считался самым успевающим учеником в классе, да что проку-то? В газетах писали, будто Габриэль лежит в какой-то лондонской больнице — скажите на милость, печать громогласно сообщает об этом всему миру! Какой-то писака подмахнул! Журналистик! Пшют! Ах, какой стыд! Они дошли до того, что объявили Габриэля известнейшим атеистом, прославившимся на родине своим безбожием!

Виновник торжества, Алоиз, в эти божественно возвышенные минуты не думал решительно ни о чем. Словно во сне, поднимал он высоко над головой гостию, и, застывая в неестественной позе, казалось, вовсе не собирался опускать рук. Словом, если бы его действиями не руководил монсеньёр доктор Карл Гробачевич, который на своем веку по меньшей мере тысячу раз передавал гостию молодым первослужителям, неизвестно, справился бы Алоиз со своими новыми обязанностями, или нет.

«Ну что ж! Оно и понятно, — размышлял про себя доктор Карл, — человек, который впервые служит мессу, здорово нервничает и волнуется. Но когда привыкнешь к этому, как к своей собственной подписи, гостия машинально поднимается вверх, а мысли кружатся вокруг масла и Финки, которая обещала добыть его к завтраку на базаре (свежее масло появляется нынче с перебоями), да нет-нет и вернутся к стопочке сливовицы, непременно припасенной в каждой порядочной ризнице. Эх, хватишь ее, дело-то и пойдет! Можно сказать, не покривя душой: искушенный человек подписывает бракоразводные бумаги на церковном столе, соблюдая хладнокровие канцелярского чиновника, и возносит гостию так же невозмутимо, как пьет сливовицу! Это у новичков дрожат руки. До чего, однако же, неловко держит Алоиз дароносицу!»

— Еще разочек поднимем! Еще! Вино! Где вино? Вот и прекрасно! Ну, ну, что это с вами? Успокойтесь! Не спешите! И слушайте музыку…

Видит бог, Алоиз Тичек, прозванный Славко в бытность свою церковным служкой, а затем старчевичанской католической конгрегацией переименованный в Славолюба, волновался не на шутку, но это было волнение романтико-драматического порядка: оно помогало юному дебютанту с подлинным блеском разыгрывать роль священнослужителя перед падкой до зрелищ публикой, которая, как известно, одинаково усердно посещает все премьеры — и погребальные, и церковные, и театральные!

В конце концов Славко Тичек не был бы продуктом своего времени, не переживай он острого внутреннего кризиса. (Умы наших детей, рожденных на рубеже столетия, раздирают мучительные противоречия, которые иной раз заставляют сыновей заносить руку с холодным стальным клинком над головой родного отца, а отцов — проклинать своих сумасшедших отпрысков. Оглянитесь вокруг — и под каждой крышей нашего города вы найдете подтверждение этим словам.) Гибельный кризис потряс до самых основ те семинарские идеалы, которые отцу и матери Тичека и сегодня представлялись нерушимыми. И, если бы волею судеб их сын обладал более мужественным характером, он отказался бы от роли богослужителя, для исполнения которой не обнаруживал в себе ни крупицы таланта и гражданского призвания.

Когда Славко заканчивал шестой класс гимназии, отец его, Тичек, был всего-навсего заурядным околоточным с ежемесячным окладом в двадцать шесть форинтов. Максимилиан в то время не был еще зачислен в кадетскую школу на казенное содержание, и, для того чтобы спасти Ивицу от ненавистной работы в типографии, бедного Славко отдали в духовную семинарию. С тех пор материальное положение семьи изменилось: маленькая Зорица умерла от дифтерии, Ивица получил стипендию, а Максимилиан стал кадетом. Но несколько лет назад всем казалось вполне логичным и единственно правильным освободить место Славки за родительским столом, с тем чтобы его тарелка гороха и мучного супа обратилась в неправильные греческие глаголы младшего брата Ивицы.

В ту пору Славко зачитывался русскими писателями и на этом основании причислял себя к вольнодумцам, воображая, что если стиснув зубы он поступит в духовную семинарию во имя спасения семьи, то этим совершит благородный, человечный поступок, исполненный великодушия и самоотверженности.