Хуан Валера - Испанские повести рассказы

В этих торжественных случаях он начинал объяснять символическое значение знаков на своем родовом гербе: почему, например, лев изображен идущим , а не ползущим ; почему именно сойка, а не сова летает над деревом, нарисованным в центре; почему змеи, а не просто обручи стягивают ствол дерева; что должны обозначать на третьем поле горностаи, которых гости обычно принимали за неудачное изображение пятерки червей из колоды дешевых игральных карт; и прочее и прочее.

И отсюда он постепенно спускался вниз по стволу родословного древа, корни которого четко и определенно достигали эпохи королей Альфонсов.

Что касается периода от Альфонсов и далее в глубь веков, то об этом достойно и красноречиво гласила геральдическая надпись, высеченная на многочисленных гербах, украшавших дом, — точные копии с того, который изображался в грамоте. Вот эта надпись:

Отсюда-то все и пошло.

Если верить дону Робустьяно, то его предки собирали мартовскую подать, налоги ко дню святого Мартина, а также военную и провиантскую, сами же они пошлин королю не платили и не приносили ему клятвы верности.

Один из них стал со временем королевским стольником, а другому как-то на охоте представился счастливый случай предложить его высочеству свой носовой платок и даже, по свидетельству некоторых летописцев, дать ему горсть монет, которыми его высочество пожелал одарить хозяина постоялого двора.

Проездом через область Гор Карл V соблаговолил переночевать во дворце Трес-Соларес, подарив хозяину на память сторожевого пса, своего любимца, что послужило основанием и поводом для водружения двух скульптур, украсивших стену скотного двора по обе стороны ворот. Невежественные деревенские жителя, по грубости своей, называли их рылами — то есть, с позволения сказать, свиньями.

Еще позже две представительницы женской линии славного рода Трес-Соларес удостоились сопровождать принцессу королевской крови, а один доблестный муж в течение сорока лет вел тяжбу с самим герцогом Осунским, оспаривая свое право поместить шесть перьев вместо четырех поверх шишака, изображенного на гербе.

Совсем недавно — как говорится, только что не вчера — один из дедов дона Робустьяно был назначен пожизненным рехидором провинции, а другой — сборщиком торговой пошлины и пошлины за перевоз; отец же его, как всем хорошо известно, в течение многих лет пользовался правом взимать налоги за проезд через мост, за ловлю рыбы с мостиков, перекинутых через три ручейка, протекавших поблизости, и, кроме того, за всех раков, лангустов и даже головастиков, которые вылавливались в подведомственных ему водоемах; отмечать колокольным звоном прибытие того или иного родственника, встречая его с хоругвями на церковной паперти; занимать почетное место у главного алтаря и быть погребенным близ церкви. Эти права составляли законную, извечную и личную привилегию всех предков дона Робустьяно, включая, конечно, и его отца.

А особо почетная привилегия взимать портовые пошлины? А право по своему усмотрению освобождать от поземельного налога, распределять наряды на общественные дорожные работы, аренды… и много других подобных вещей?

— Но, друзья мои, увы, — и тут его величественный громоподобный голос становился вдруг скорбным и жалостным, — теперь другие времена, другие и нравы. Развелись франкмасоны, нечестивая, злокозненная философия французов распространилась среди народов и ослепила людей; пала инквизиция. Революция подняла голову; появились еретики; четыре геральдические эмблемы, высеченные на каменной плите, перестали уже внушать плебеям уважение. Теперь совершаются святотатственные попытки доказать, что раз все люди — дети одного отца, то все мы якобы равны по положению и по цвету крови. Отрицают, что у нас, людей привилегированного сословия, кровь голубая.

В довершение всех бед право майората [137] Майорат — родовое дворянское поместье, которое передавалось из поколения в поколение старшему сыну, наследующему родовой титул. оказалось разорванным в клочья, нам велят жрать Конституцию; [138] Слова «жрать Конституцию» — намек на получившую широкую известность во время революции 1820–1823 годов народную песню: «На, жри, собака!», обращенную к дворянам, которые вынуждены были признать демократическую конституцию 1812 года. но и этого мало: чтобы отнять у нас последнюю надежду, предательская пуля какого-то либерала убивает Сумалакарреги [139] Сумалакарреги Томас — полковник, командовавший войсками дона Карлоса, претендента на испанский престол. . Чего же еще можно было ожидать от такой чудовищной смуты, от такого неслыханного развращения умов!

Бессмысленная, но жестокая расправа над сотней людей, таких же невинных, как и я, вмешательство нищих голодранцев в общественные дела, ересь, произвол, сумятица… вселенский хаос.

Обо всем этом и о многом другом сообщал дон Робустьяно своим слушателям, прибегая к самому высокому красноречию и напуская на себя такую важность, на которую он только был способен. Все это он делал с двойной целью: во-первых, он удовлетворял потребности духа, а во-вторых, выставляя напоказ столько блеска, он мстил этим грубым землепашцам за те сплетни, которые они распускали потехи ради по деревне, о лишениях и затруднениях, испытываемых отпрысками столь славного рода. Жители деревни, разумеется, пропускали мимо ушей разглагольствования почтенного сеньора, а взглянув на его поношенный казакин, они ни в грош не ставили россказни о прежнем величии, за которое на базаре не выменяешь и полмешка фасоли.

Но дон Робустьяно думал иначе и всегда оставался очень доволен.

В долгие зимние вечера он и дочь свою потчевал теми же рассказами.

Надо было видеть, как раздувалась от тщеславия донья Вероника, слушая хвалы величию своих предков. Какое чувство наслаждения она при этом испытывала! Как смело взлетал ее доселе робкий ум при мысли, что она на много голов выше всей подлой черни, окружавшей ее в деревне, хотя это и был тот единственный мир, который она знала. И вот она уже считала себя знатной и достойной почестей, как истая принцесса.

Все часы, свободные от такого рода бесед, обеда и сьесты, дон Робустьяно уделял прогулкам; когда шел дождь, его длинную сухую и прямую фигуру можно было видеть на балконе с южной стороны дома, куда он выходил не спеша и позевывая; в хорошую же погоду он расхаживал по двору, подбирая и выбрасывая за ограду камни, которые кидали с улицы мальчишки, чтобы сбить с каштанов вожделенные плоды.