Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Тем временем Вероника штопала чулки, разводила огонь в очаге и, если была уверена, что за нею никто ре наблюдает, спускалась в сад за охапкой сухого вереска. Все это она пыталась делать, за все хваталась, но тут же остывала, ибо, надо вам сказать, что Вероника при всем благородстве своего происхождения была, помимо всего прочего, столь же ленива, сколь замкнута, боязлива и подозрительна.

В результате домашнего обучения, которой осуществлял в свое время отец, она едва умела читать, а писала и того хуже. В детстве отец не пускал дочь в местную школу, дабы оградить ее от крайне нежелательного и опасного общения с целой ватагой девчонок — дочерей простых и грубых односельчан.

Когда она стала уже взрослой девушкой, он не позволял ей участвовать в сборищах, где молодежь смеется, танцует и веселится; он запретил ей посещать даже домашние вечеринки и посиделки. Чтобы у нее составилось хоть какое-нибудь представление о вечеринках, он сам провожал ее несколько раз к глинобитной стене, из-за которой она могла заглянуть в соседний двор. Что касается посиделок, то она знакома была с ними только по рассказам самого дона Робустьяно и думала о них с отвращением, хотя отец и опускал грубые и рискованные подробности.

Так, лишенная подруг, бедняжка провела детство и достигла зрелой юности; не с кем было повеселиться, некому поверить невинные девичьи тайны. Так, ни разу в жизни ей и не удалось от души посмеяться или хотя бы вспомнить былые шалости и проказы; она жила, не зная сильных страстей, равно чуждая и радостям и скорби. Но хуже всего было то, что она не могла даже осознать и понять свой собственный характер, не говоря уже о характере других людей.

Входная дверь их дома была постоянно на запоре и открывалась только в крайних случаях. Иногда в дверь стучалась пожилая соседка, сплетница и болтунья; она оказывала им кое-какие услуги и совершенно необъяснимым образом завоевала симпатию и — что еще более удивительно — дружеское расположение самого дона Робустьяно; между тем он даже с дочерью был всегда строг, дабы не уронить своего достоинства.

Это была единственная женщина, с которой Вероника держалась откровенно; подпав под ее влияние, молодая девушка решила, что устами приятельницы глаголет истина, и сама превратилась в сплетницу. Выслушивать пересуды этой кумушки и болтать с нею обо всем, что делается на божьем свете (которого, кстати говоря, она совсем не знала), стало привычным занятием благородной девицы.

Нечего и говорить, что она не знала любви, и женихи к ней не сватались; сердцу ее была чужда такая потребность, да и положение ее менее всего способствовало появлению нежных чувств. Напичканная до предела аристократическими предрассудками отца, она не обращала ни малейшего внимания на парней, будто они были существами иной породы. Что касается людей, равных ей по положению и достойных ее, то таковых она вокруг себя не видела, а если бы даже где-то и были подходящие женихи, то они не являлись домогаться ее руки; и по правде говоря, молодую девушку нисколько не тревожило их отсутствие.

Вероника по милости отца вела в своих хоромах растительный образ жизни, сходный с жизнью каштанов вокруг их дома. Каштаны питались воздухом и солнцем, Вероника жила скудным хлебом насущным, сплетнями соседки и разглагольствованиями отца. Она знала, что принадлежит к дворянскому сословию, а дворянке не пристало исполнять грубую работу, даже если бы ей грозила голодная смерть. Она знала также, что все окружавшие ее — низкий люд; и так как ее не приучили утруждать себя размышлениями над сущностью вещей и воззрений, то она цепко держалась за всякого рода ложные предрассудки, укоренившиеся в ней так же прочно, как укореняется в земле дерево. Жизнь проходила мимо девушки; ничто ее не трогало, не будило ни мыслей, ни волнения.

Отец и дочь за целый день едва ли обменивались одним-двумя словами, если только благородному сеньору не приходило в голову вспомнить о своих предках или побранить нынешние времена, когда люди его круга оказались не у дел. А в остальном, если и правда, что они не проявляли взаимной любви, то и отвращения друг к другу тоже не испытывали.

Дон Робустьяно знал наизусть все имена и титулы славных родов в округе и разбирался до мельчайших подробностей в гербах и геральдических надписях. Он никогда не называл имени, не прибавив к нему названия местности, где жили представители этого рода.

Так, например, он говорил «де ла…» [140] Пусть читатель сам заполнит многоточие названием деревушки в области Гор, которое он считает подходящим к случаю, ибо я не осмелюсь этого сделать на свой собственный риск, хорошо зная крайнюю щепетильность моих земляков из числа благородных идальго. ( Прим. автора. ) — и сразу было ясно, что речь шла о семье сеньора дона такого-то, который происходил из такой-то местности.

К некоторым семьям он испытывал, по традиции, сердечную симпатию, к другим же, тоже по наследству, — неукротимую ненависть; но ни те, ни другие не могли похвастаться, что переступали порог дома сеньора дона Робустьяно хотя бы в день его рождения.

Именно поэтому, отправляясь по праздникам на поклон в святые места, а иногда в соседний город или на ярмарку, чтобы немного рассеяться, он готов был сделать добрый крюк, лишь бы не посетить сеньора де ла А. или де ла Б., как этого требовал этикет, если их дома встречались ему на пути.

Он полагал, что тем самым избавляется от необходимости принимать у себя посетителей из местной знати.

Поэтому всякий раз, когда на соседней уличке раздавалось цоканье копыт, а затем следовал стук в дверь, Вероника поспешно выбегала и, изменив голос, кричала в замочную скважину:

— Нету дома!

Солгав таким образом, она продолжала стоять, крепко ухватившись за щеколду обеими руками, побаиваясь, как бы через щель под дверью не заметили ее шлепанцев.

Если посетитель не уходил тотчас же, она добавляла с беспокойством:

— И целый месяц не вернется!

Если стоявший снаружи продолжал настаивать, то она испуганно говорила:

— Дома никого нет, а ключи увез с собой дон Робустьяно! -

Тогда посетитель сразу же удалялся, а отец, наблюдавший эту сцену, говорил ей с лихорадочным нетерпением:

— Ну а теперь — наверх. Только тихо. И пусть там хоть дверь вышибают.

Бедный сеньор испытывал муки ада всякий раз, когда оказывался в столь затруднительном положении. Надо сказать, что по характеру своему он был приветлив, гостеприимен и общителен и сердце имел доброе, но гордость, коварная родовая гордость и пламенное ревнивое чувство к престижу своего славного рода были сильнее его, и он никак не мог пойти на то, чтобы обнаружить перед благоденствующими, по его мнению, соперниками по грамотам и гербам картину тлена, нищеты и запустения некогда славного дома.