Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Торибьо Масоркас [144] Смысловая фамилия; в переводе означает: кукурузный початок. , прозванный Кривоножкой, по внешности, характеру, происхождению и богатству являл собой полную противоположность соседу дону Робустьяно. Это был человек толстощекий и коренастый; ноги его, однако, походили на плохо начертанные жирные скобки, подобные тем, какие выводит на стене ребенок, обмакнув предварительно палец в отцовскую чернильницу. Несовершенство этих скобок и послужило поводом для его прозвища. Он обладал веселым нравом, любил поговорить, был плебеем до мозга костей и к тому же богачом.

В молодые годы Торибьо отправился попытать счастья в Андалусию и там, поработав за прилавком у сурового и скупого хозяина, сумел порядочно обтесаться и скопить немалый капиталец, чтобы после нескольких лет каторжного труда и неслыханных лишений открыть на собственный риск и страх кабачок. Постепенно кабачок разросся в таверну, и когда хандало [145] Xандало — кличка, которой горцы Северной Испании наделяют андалусцев или своих земляков, отправившихся в Андалусию на заработки. стукнуло пятьдесят, он уже мог похвалиться, что кубышек с деньгами у него куда больше, чем прожитых лет. Вот тогда-то и вернулся он в родные горы, с намерением никогда более не покидать их.

Через несколько месяцев после того, как Торибьо вернулся домой, умерла его жена, на которой он женился без особой любви и склонности, здесь же, в деревне, в одну из своих кратких побывок (как правило, он заглядывал в родные места раз в четыре года). Богатому вдовцу взбрело было в голову жениться вторично, на этот раз избрав себе подругу по вкусу. Но спокойно взвесив все, что подсказывал ему опыт, он без особого труда отказался от этого опрометчивого шага. С той поры он с большим упорством отдался заботам о своих обширных владениях и о сыне, парне лет восемнадцати, жизнерадостном и ладном крепыше, добром малом в полном смысле этого слова, к тому же неглупом и неплохом по натуре, хотя и с недостатками, которые легко объяснялись тем, что отец его, более занятый севильской таверной, чем мыслями о семье, не баловал сына вниманием как раз в те годы, когда тот особенно нуждался в твердой направляющей руке.

Богач Масоркас колебался, не зная — то ли послать сына в Андалусию продолжать разрабатывать теперь уже мощную жилу отцовского богатства, то ли без лишних проволочек женить его на подходящей девушке и взвалить на него заботы о земле, которой обзавелся счастливчик-хандало в здешних краях. Опасаясь, однако, как бы неопытный юнец не пустил на ветер в короткий срок добро, накопленное ценою отцовского пота, а с другой стороны, устав постоянно возиться с коровами и батраками и мечтая окружить себя когда-нибудь в будущем семьей приличной , обходительной и с прочными устоями , как он выражался, — порешил Торибьо отправить Антона (так звали сына) в Сантандер, в один из дорогих колледжей, чтобы там его как следует пообтесали, вышколили, образовали! Тогда он сможет приступить к осуществлению задуманного отцом плана возвышения рода. Сынок его, нимало не озабоченный тем, что ростом он уже вымахал в гренадеры, и влекомый жаждой повидать свет да немного пошвырять деньгами на манер господ , принял это предложение и, в соответствии с пожеланиями отца, обосновался в главном городе провинции. Но не прошло и месяца, как ему пришлось убедиться, что, как выражаются в Бискайе, «из бревна не сделаешь кастаньет» и что он не создан для сюртука. Вид его в сюртуке неизменно вызывал насмешки, между тем как в короткой и свободной куртке он привлекал взоры девушек. Поразмыслив, юноша вернулся домой и твердо решил не расставаться больше ни с отчим кровом, ни с работой в поле, — из чего вовсе не следовало, будто он собирался отказаться от всех выгод и удобств, которые могло ему обеспечить отцовское состояние.

Как и отец — и, возможно, по тем же причинам, — он не очень-то заглядывался на полногрудых деревенских красоток: он явно метил выше в поисках подруги жизни. Он искал себе невесту не кокетливую и не бойкую на язык, как те, что прогуливались по сантандерским бульварам, — нет, он искал скромную и застенчивую девушку из дворянской семьи, которая, обладая приличной внешностью, могла бы стать в то же время настоящей хозяйкой в доме. Не иначе как дьявол попутал сына плебея Кривоножки и обратил его взоры не более не менее как на дочь высокородного дона Робустьяно Трес-Соларес-и-де ла Кальсада, которому, конечно, и в голову не могло прийти, что кто-нибудь осмелится столь дерзко посягать на чистоту его знатного рода.

Пусть не удивляется читатель, уже знакомый с портретом Вероники, вкусу юного Антона, прельстившегося ее внешностью и характером. В театре или где-нибудь в салоне наших больших городов Вероника вряд ли пришлась бы по вкусу мужчине, привыкшему к искусно раскрашенным и томным красоткам «приличного общества», но в деревне, среди грузных, неуклюжих девиц с широкими бедрами, загорелыми лицами и по-мужски угловатыми движениями, она заметно выделялась и привлекала взоры бледным лицом, белокурыми волосами и маленькими белыми ручками. По сравнению с окружающими дочь дона Робустьяно выглядела, выражаясь образно, драгоценным камнем, изящной вещицей. А в наших селах этого вполне достаточно, чтобы возбудить внимание и даже зависть поселян. Изящество для них равнозначно красоте. С другой стороны, сотни неопровержимых признаков свидетельствовали, что Вероника была подлинной сеньорой, а не какой-нибудь выскочкой, — и уже одно это неизбежно вызывало у простолюдинов глубокое уважение. Что же касается ее нравственных достоинств, то Антону они оставались неведомы, да и вряд ли в своем невежестве он смог бы их оценить.

Так или иначе, но отпрыск Торибьо Масоркаса, обратив внимание на достоинства Вероники и поразмыслив над преимуществами дворянского сословия, кончил тем, что увлекся дочерью дона Робустьяно. И настолько увлекся, что посвятил в это отца.

По счастливой случайности, сам Кривоножка не без зависти взирал на почетные места, предоставленные дону Робустьяно в церкви, и на гербы его дворца, хотя и не раз посмеивался над чванливостью и высокомерием своего соседа, а потому он не возражал против намерений Антона и пообещал всеми силами помочь ему.

Так обстояли дела, когда однажды Вероника возвращалась после воскресной мессы домой без отца, ибо дон Робустьяно задержался в церкви, чтобы приветствовать сеньора священника. Она, как обычно, торопилась и помышляла лишь о том, как бы побыстрее добраться до дому, — вынужденное мрачное заточение приучило ее страшиться даже света и вольного воздуха. Она уже обогнула глухую стену, выходившую на их улицу, и увидела вдали дверь дома, когда вдруг перед ней выросла фигура Антона.