Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Но едва закрыл он дверь, как воскликнул с высокопарной скорбью:

— О светоч моего рода! Ужели этот негодяй осмелился взглянуть тебе прямо в лицо?

Как можно было уже убедиться, дон Робустьяно был человеком мягкого, мирного и добродушного нрава — настолько, что, — если бы ему позволили средства, во всей округе не осталось бы ни единого бедняка. Ни дрязги, столь обычные среди соседей, ни махинации аюнтамьенто, заполнявшие разговоры и владевшие умами жителей подобных селений, не способны были вывести его из равновесия. Но стоило ему услышать, что кто-то осмелился прибавить к плебейскому имени благородное слово «дон», или увидеть грубого мужика, напялившего сюртук хотя бы на два пальца длиннее обычной куртки, или же заподозрить, что сосед приветствовал его без должной почтительности, а некто позволил себе подшутить над аистовым пером его дочери или гербом над входом во дворец, — как он выходил из себя. Кто-то решается утверждать, будто полдюжины несчастных золотых унций стоят дороже, заслуживают большего уважения, чем все покрытые пылью грамоты гордого инфансона? Простолюдину взбрело в голову сравнить его чистую, благородную кровь с кровью жалкого, ничтожного землепашца? Какой-то мужик, желая унизить его величественную бедность, выставляет напоказ свое неизвестно откуда взявшееся богатство? Одна мысль об этом приводила его в бешеную ярость, и в такую минуту он готов был запустить стулом в голову обидчика. Вот почему он смертельно ненавидел Торибьо Масоркаса.

Кривоножка жил по соседству, в большом доме с крепкими стенами из тесаного камня и резными чугунными балконами. Этот новенький дом, окрашенный в желтые и зеленые цвета, казалось излучал довольство и изобилие. Бго соседство с ветхим, давным-давно не крашенным, покосившимся дворцом дона Робустьяно было, по мнению последнего, вечным и дерзким вызовом его древнему благородству. К тому же в селении богатый хандало был более известен как дон Торибьо, чем как Кривоножка, и, добавим это, слыл первейшим шутником и балагуром. Как мог спокойно терпеть подобные неслыханные оскорбления чванливый аристократ дон Робустьяно?!

Судите теперь сами, что переживал он, застав Веронику за беседой — по всем признакам греховной — с сыном Масоркаса.

Едва войдя в дом, он не задержался даже в спальне, чтобы снять шляпу и сменить сюртук, проследовал в «парадный зал», уселся в кресло и грозно кликнул к себе Веронику.

Уже давно предчувствуя расплату, девушка, дрожа от страха, металась но своей комнате и не медля явилась на зов отца. Она стояла потупив голову и скрестив руки на переднике.

— Посмотри им прямо в глаза, — молвил дон Робустьяно, указывая на портреты предков.

Вероника повиновалась, несомненно радуясь, что от нее не потребовали большего.

«Ее покорность меня отчасти успокаивает», — подумал дон Робустьяно, а вслух сказал:

— Возвращаясь после мессы, я застал тебя на улице с неотесанным болваном, сыном Масоркаса, — этого гнусного осла, нагруженного золотом… Завидев меня, ты в испуге убежала, а он остолбенел и умолк, как бессловесная скотина… Твой поступок, Вероника, внушает мне опасения; ты должна объяснить, что все это значит?

И Вероника почувствовала, во второй раз за день и за всю свою жизнь, как вспыхнуло ее лицо. Она еще ниже опустила голову, но не произнесла ни слова.

— Повторяю, что все это значит? — настаивал дон Робустьяно.

— Ничего, сеньор, — ответила наконец, заикаясь, дочь.

— Бог мой! Как так ничего?

— Ничего, сеньор.

— Гром и молния! Ты выдаешь себя уже тем, что стыдишься… Если ничего дурного ты не совершила, то почему же, завидев меня, поспешила скрыться? Почему сейчас, услышав мой вопрос, ты покраснела?

— Потому что вы гневаетесь и впервые разговариваете со мной так сердито…

— Это верно: я никогда тебя не бранил; но сегодня у меня есть веские основания сердиться… Итак, говори — и не вздумай меня обманывать, — что произошло на улице?

— Сеньор, — видите ли… Я возвращалась после мессы одна, ведь вы остались побеседовать с сеньором священником… Когда я проходила мимо дома Торибьо, мне повстречался его сын… Он поздоровался со мной… Но я как ни в чем не бывало продолжала идти… Вдруг он подошел и окликнул меня, очень вежливо…

— О боже!

— Сеньор, вы меня пугаете!

— Вежливо! Вежливость этого прощелыги! Эта свинья вежлива!..

— Но, сеньор, он в самом деле был очень вежлив…

— Продолжай!

— Сначала он попросил меня об одолжении… поэтому я остановилась… Тогда… тогда он сказал, что, с одной стороны, его чувства… богатство, с другой стороны… и что я… и мои достоинства…

— Гром и молния! Этот болван, этот навозный жук, оказывается, осмелился говорить тебе комплименты?.. Тебе, ведущей род от ста благородных рыцарей!!!

— Иисус-Мария! Сеньор, вы так гневаетесь!

— Говори! Что же все-таки случилось?

— Ничего, сеньор, ничего… Он говорил мне… право, не знаю что… я ведь, по правде сказать, и половины не поняла…

— Но он тебя оскорбил!

— Уверяю вас, нет! Он ни разу не забыл назвать меня доньей Вероникой…

— Еще бы! Даже эта дубина не посмела отказать тебе в том, что принадлежит тебе по божественному праву… Но продолжай… Что было дальше? Бьюсь об заклад, он чего-то от тебя домогался.

Услышав это, Вероника еще ниже опустила голову и покраснела пуще прежнего. Дон Робустьяно подскочил в кресле и закричал вне себя:

— О боже! Так я все-таки прав?! Ты провинилась сегодня, Вероника!

— Сеньор, — ответила девушка, едва сдерживая слезы, — клянусь вам, что он не коснулся кончика моего- платья.

— Какое там платье, какие кончики! Двести тысяч дьяволов! Он тебя остановил, осмелился взглянуть на тебя, говорить с тобой, обхаживать, как вьючную ослицу! Это он-то, кукурузная башка, вонючка, гнусная кляча! И с кем — с моей дочерью, род которой идет от королей и насчитывает сотни славных рыцарей! Да разве это не оскорбление? Не надругательство? Не бесчестие? Ну конечно, мы живем во времена равноправия… в подлые времена! Теперь нет ни позорных столбов, ни костров для дерзкого мужика или святотатца… Вероника! Твоя мать, скончавшаяся в родовых муках, твоя благородная, гордая мать, единственная в этих местах, которая по своему происхождению была достойна меня, — твоя мать, повторяю, никогда бы не поступила так, как ты. Бесстрашная и гордая, она со всем пылом порядочной женщины начисто отвергла любезность какого-то французика, солдата наполеоновской армии. «Charmante femme» [147] Прелестная женщина ( франц. ). — сказал он ей, проходя мимо; и она возмутилась до глубины души, хотя и не поняла сказанного. От стыда она лишилась чувств и упала ко мне в объятия… А ты, ты не умерла, слушая гнусную чушь, все то, что наговорил тебе этот дурень, этот невоспитанный мужик… Нет, ты не дочь мне, а выродок в нашей семье!.. Ты нарушила свой долг! Прочь с моих глаз!.. Убирайся, убирайся куда-нибудь подальше от меня… Имей в виду, что я не сажаю тебя на хлеб и воду лишь потому, что это не было бы для тебя достаточно суровой карой.