Хуан Валера - Испанские повести рассказы

— Тем, что осмелился вознестись в своих честолюбивых стремлениях до моей дочери.

— Это не оскорбление.

— Нечестивец!

— Конечно не оскорбление. Я и сам пришел сюда единственно затем, чтобы поговорить об этом деле.

— Вот как! Выходит, что ты пришел доконать меня?

— Вы позволите мне объясниться?

— Продолжай, санкюлот, заканчивай, франкмасон!

— Благодарствуйте, дон Робустьяно. Дело в том, что как я, так и мой сын, поскольку средства нам дозволяют, мы твердо порешили, что молодой, крепкий и ладный парень может дать начало и основание семье, наподобие нынешних богатых семей. Мы хотим, чтобы в нашем роду не было больше курток и никто не рылся в земле, чтобы с нынешних времен пошло все по-иному, ну и чтобы отныне, если это возможно, рождались в моем доме сыновья, как говорится, только в сюртуках.

— И ты думаешь, мужлан, ты полагаешь, прощелыга, что сюртук делает человека благородным? Ты вообразил, что достаточно покопаться в навозе, сунуть себе в карман пригоршню монет, нацепить на шею золотую цепочку — и ты уже знатная персона? Нет, вы только подумайте! Вся эта нынешняя нечисть, вся эта банда якобинцев воображает, что даже законы божеские зависят от их прихоти и грязных домогательств!

И едва дон Робустьяно это произнес, как раздался удар грома, еще более мощный и раскатистый. От сотрясения качнулись на стене портреты. Дон Робустьяно сжался в комок, и даже Кривоножка почувствовал себя не слишком уверенно под трухлявыми сводами.

— Ты слышишь, нечестивый Вольтер? Это перст божий грозит тебе! — воскликнул дон Робустьяно, открывая глаза, когда гром отгремел.

— Я слышу только гром, — ехидно заметил Торибьо, — но я вижу, что тут у вас все ходит ходуном, а это и для меня угроза и вам предупреждение.

— Предупреждение мне! Ах ты бунтовщик! Мне предупреждение? Почему же это, позвольте спросить?

— Да потому что все здесь едва держится, и очень жаль, коли из-за нелепого чванства вы в одно прекрасное утро останетесь ни с чем или — еще хуже — если вас придавит кучей мусора, как червей.

— Что ты этим хочешь сказать, безбожник?

— А то, что мы не безбожники, как вы нас считаете (впрочем, это я вам прощаю), не бандиты и не якобинцы, а честные люди, верующие и трудолюбивые, которые трудом своим сколотили состояние. Не кто иной, как мы, повторяю, призваны поддерживать ваши гербы, которые рассыпаются от ветхости, и потолки, источенные червями; мы призваны вдохнуть жизнь в бесплодные земли и заполнить шумом и радостью пустоту ваших закопченных залов, — ведь только во времена царя Гороха все вершилось само собой, без труда.

— Господи Иисусе, боже праведный! Да неужели нет на него погибели!.. Прости меня, господи! Хоть бы молния… Пресвятая дева Мария! Ну, продолжай, продолжай, Робеспьер. Говори дальше, живодер! Я хочу посмотреть, до чего дойдет твоя святотатственная дерзость.

Все это дон Робустьяно выпалил, яростно подскочив в кресле, заскрежетав зубами и сжав кулаки.

Кривоножка улыбнулся и продолжал:

— Как я уже поведал вам, у меня немало денег.

— Ты опять о своей мошне, фанфарон? Опять издеваешься надо мной, жалкий андалусский торгаш?

— Так вот, я говорю, что у меня изрядный капитал…

— Ах, ты снова?!

— Да, у меня немало монет, и только…

— Это всем известно.

— Я и хотел бы за счет того, что у меня в излишке, приобрести то, чего у меня недостает. Я хотел бы женить моего сына на той, которая ничем не похожа на грубых деревенских девиц, но нам не нужны и городские франтихи-вертихвостки, — я хотел бы ему в жены, например, бедную девушку из знатного рода.

— Святой Робустьяно!

— Да, бедную девушку из благородных, которая согласилась бы укрепить фасад вашего дворца завалинкой из золотых монет, заработанных в севильской таверне.

— Я узнаю тебя, Иуда Искариот!

— Она жила бы, как истая сеньора, нежилась бы в прохладе на мягких креслах и затмила бы солнце теми драгоценностями, которые ей подарит Антон.

— Ну, продолжай, продолжай…

— Если бы она пожелала, то могла бы посмотреть белый свет; воспитывала бы детей в страхе божьем и в нынешних правилах…

— Дальше, дальше, сукин ты сын!

— При всем этом она любила бы своего мужа и была бы ему верной женой.

— Ну, хватит! Говори прямо, чего ты хочешь?

— Я кончаю, Дон Робустьяно: нам с сыном пришлась по душе донья Вероника, чьей руки я и пришел просить у вас для моего Антона.

Лицо гордого дворянина вдруг стало зеленым, потом желтым, потом синим… на нем сменилось двадцать оттенков, едва он услышал последние слова Кривоножки. Он не знал, как поступить: бросить чем-нибудь тяжелым в обидчика или призвать на помощь всех фурий ада. Он уже решил покарать его сразу обоими способами, как вдруг зал, в котором постепенно воцарялся полумрак по мере того как небо заволакивалось тучами, осветился зловещим ослепительным блеском, каштаны во дворе со стоном пригнули мощные кроны, с треском распахнулись двери балкона, в небе грянул такой умопомрачительный, по выражению местных жителей, гром, словно небо было огромным брезентом и два разъяренных гиганта рвали его в клочья, облака разверзлись, и вихрь, прихватив себе в помощь ливень с градом, бешено обрушился на улицы, долины и крыши. Дряхлая крыша дворца издала жуткий, леденящий душу стон, словно, погибая под тяжестью лет и от ярости бури, она пыталась предупредить обитателей: «Спасайся, кто может, — я сейчас рухну!»

Все произошло в несколько мгновений. Вероника, которая с нетерпением ждала ответа отца на сватовство Антона, испустила вопль, дон Робустьяно протяжно закричал, а Кривоножка так сильно рявкнул, что это стоило десяти криков. И тут же все трое, натыкаясь друг на друга, в страхе выскочили во двор. Там, укрывшись от дождя под навесом, они долго еще наблюдали, как рушились последние остатки прежнего величия дона Робустьяно. Нужно ли говорить, какое горе переживал несчастный, не смея даже глаз открыть, чтобы взглянуть на свой дом. Если крыша провалилась, что будет с ними? Какая судьба ожидает его нищую, но гордую независимость?

Прошло полчаса, прошел и порыв бури. Дон Робустьяно начинал надеяться, что напугавший их треск вовсе не был свидетельством какого-либо серьезного повреждения, душа его начала уже успокаиваться, он даже отважился открыть глаза, — но, пристально посмотрев на здание, воскликнул, показывая рукой на крышу:

— Какое горе!

— Я уже полчаса гляжу на это горе, — сказал Масоркас. — И если бы только это!..

— Но что же еще, чертов сын?

— Загляните туда, на крышу около балконной двери.

— Милостивый боже!

То, что увидели дон Робустьяно и Торибьо, было огромной дырой, зиявшей в верхней части крыши. Они увидели также ужасную трещину на стене фасада. Несчастная Вероника плакала, у отца подергивались губы. Масоркас, глубоко тронутый происшедшим, осмелился обратиться к ним: