Хуан Валера - Испанские повести рассказы

— От всего сердца принимаю ее и сожалею лишь о том, что давно не осуществил намерения посетить вас. Но ведь вам известно, что привычки у людей нашего круга становятся второй натурой. Человек обособляется, уединяется, прячется в свою скорлупу. Проходит день, другой, месяц, год — и он уже не решается выйти за ворота, даже если представляется удобный случай. Вот и получилось, что я, уже давно испытывая желание пожать вашу руку, никак не мог найти подходящего для этого случая.

— Примерно то же я могу сказать и о себе.

— О, я это отлично понимаю!

— А как же сегодня вам удалось преодолеть свои привычки?!

— Это-то я и намерен объяснить, сеньор дон Рамиро. Видите ли, дело быстро идет к старости. Многие годы я провел в добровольном уединении, молча переживая боль, чтобы не сказать отчаяние, при виде того, с каким беспощадным презрением нынешний век обращается с людьми нашего круга. И вот я сказал себе: «Неужели же я так и умру, не испытав наивысшей радости, какую могут дать душевные излияния, обращенные к тому, на ком сосредоточены все мои дружеские чувства? Неужели я так и не скажу ему: Вот в этом сердце бьется та же преданность и верность, которые в течение многих веков питал мой род в отношении твоего?» Эта мысль укрепила мое желание увидеть вас, оно стало столь жгучим, что я вскочил в седло… и вот я здесь, перед вами.

— Эти слова явственно раскрывают величие вашей души, дон Робустьяно. В ответ я могу только благодарить господа за возможность приветствовать славного представителя рода Трес-Соларес со всем расположением и искренней симпатией ста поколений Сейс-Регатос.

— Я вам признателен, бог мне свидетель! Ах, если бы все мы — знать области Гор — следовали в отношениях друг с другом этому примеру! Ныне все было бы по-иному!

— Вы полагаете?

— Как же иначе? Разве вы сомневаетесь в этом?

— Нет конечно, но….

— Никаких «но», дон Рамиро. Ведь как божий день ясно, что близость и сердечное взаимопонимание среди людей дворянского сословия вдохнуло бы в нас новые силы. Чернь, выскочки, или, как их теперь называют, просвещенные люди, грозят нас уничтожить; так объединимся же и поспешим на помощь друг другу. Пусть нам не удастся остановить вырвавшийся из берегов поток, но мы сможем оградиться от него глухой стеной, жить в тихой пристани, в стороне от бурного века, сохраняя наши воспоминания и образ мыслей, опираясь на взаимную поддержку. Кто из нас не застрахован от несчастья, от ударов злополучной судьбы? Вот вы, например, спокойно и беззаботно живете в кругу семьи, наслаждаясь уютом очага; нынешние времена уже не могут лишить вас тех прав и привилегий, которые когда-то были источником ваших богатств, — эти привилегии гнусное мужичье отобрало у нас еще раньше. Но представьте себе, что однажды буря уничтожит почтенный кров ваших предков. Средства ваши незначительны (я говорю к примеру), ибо давным-давно исчезли побочные доходы и привилегии; семья же требует расходов, и урезать их не представляется возможным. Как же вы оправитесь с бедой, которая обрушилась на вас нежданно-негаданно? Можете ли вы унизить свой дворянский девиз, оскорбить священные традиции, принявшись за спекуляции подобно ростовщику или взявшись за плут, как простой батрак? Конечно нет! Можете ли вы принять унизительную милостыню из рук некоего сельского филантропа? Ни в коем случае! Можете ли продать свои гербы за пригоршню золотых монет? Это было бы чудовищно! А между тем государство делает вид, будто ничего не замечает, притворяется, что ему до этого нет никакого дела. На что же вы решитесь, если, предположим, с вами действительно стряслась подобная беда? Вот тут-то и возникает нужда во взаимной поддержке среди людей нашего круга.

— Все это превосходна, дон Робустьяно. Но если мы окажемся способными на подобный братский союз, мы лишимся одной из наиболее характерных для нас черт: ведь именно рознь всегда была наиболее распространенным среди благородных семейств грехом.

— О, это был превосходный, возвышенный грех, сеньор дон Рамиро! Во времена нашего величия он поддерживал постоянное соперничество между нами и толкал нас на великие деяния, которые служили к чести сословия и содействовали процветанию родины. Но ныне все изменилось: нас мало, мы лишились прежней силы, всех нас удручают общие беды. И раз уж мы не можем жить, как подобает владетельным сеньорам, постараемся хотя бы не умереть рабами.

— Все это доказывает, дон Робустьяно, что вы до сих пор не осознали одной печальной истины.

— Какой же?

— Увы, наши времена безвозвратно ушли! Мы уже давно стали лишними в этом мире. Мечты о союзах и тем более о восстановлении прежнего — пустые химеры, и нам не дано ничего, кроме разумного смирения…

— Как? Вы способны примириться с нынешним веком?

— Мой друг, не во всем конечно…

— Но, значит, в чем-то вы готовы уступить?

— Смотря в чем и как…

— Хорошо, уточним. Вообразите, что завтра к вам явится презренный выскочка, скажем, разбогатевший трактирщик, и попросит руки вашей дочери? Вы дадите свое согласие?

— Сеньор дон Робустьяно, если этот трактирщик порядочный человек… Но вы мне задали нелегкую задачу: ведь я не попадал еще в подобное положение и не могу сейчас предусмотреть всех обстоятельств, да и предвидеть качества, которыми мог бы обладать ваш трактирщик…

— Но вы все-таки допускаете вступление в вашу семью простолюдина?

— Прошу прощения, дон Робустьяно. До сих пор мне не было нужды ни отвергать, ни принимать подобного предложения. Но раз уж речь идет о примерах, то предположите и вы в свою очередь: я умираю с голоду, у меня много дочерей, — и вот богатый трактирщик просит у меня руки одной из них. Скажем, я ему отказываю на том основании, что зовусь Сейс-Регатос-и-Дос-Портильяс де ла Вега. И что ж? Завтра я умру, моя семья, одинокая и несчастная, постепенно погибнет в когтях голода или окоченеет от стужи. Во имя чего я принесу подобную жертву? Кто воздаст мне за это хвалу? Кто вознаградит мою верность традиции?.. Свет? Но свет либо не замечает наших жертв, либо смеется над ними. Поверьте, дон Робустьяно, многое, что стоит нам слез, вызывает лишь смех у других. История? Но мы не заслужим даже скромного упоминания наших имен в истории. Наши предки? Увы, для них мы давно не существуем. Разве могут благородные души наших славных прародителей считать достойными продолжателями рода два десятка людей, забившихся в глухие уголки и заживо гниющих, не имея ни достаточного влияния, чтобы блистать в обществе, ни состояния, чтобы занять соответствующее место на земле? Наша совесть? Мне она подсказывает, что без непосредственной и благородной цели следовать мирскому тщеславию едва ли не преступно…