Хуан Валера - Испанские повести рассказы

— Теперь уже и думать нечего оставаться на ночь в этом доме; чтобы помочь беде, предлагаю вам от чистого сердца свое жилище.

— Нет, лучше тюрьма! — воскликнул разгневанный фанатик.

— Это вы напрасно, дон Робустьяно, в моем доме удобнее, и у вас будет все необходимое, пока отстроят ваш дом… и я даю в ваше распоряжение деньги на расходы.

— Я милостыни не прошу!

— Я ее вам и не предлагаю, сеньор дон Робустьяно.

— У меня еще осталась вот это беседка.

— Верно, но ведь в этой каморке тесно и, наконец, в ней даже нельзя по-настоящему укрыться от непогоды.

— Ну а тебе-то что за дело?

— Никакого, с вашего разрешения; но скажу вам откровенно: мне больно видеть вас в таком положении, больно видеть, как вы расстраиваетесь из-за пустяков и вздыхаете из-за злополучной раны, нанесенной вашим владениям.

— Ах, у тебя хватает духу издеваться надо мной, карбонарий!

— Нет, сеньор; у меня есть только горячее желание вразумить вас: поймите раз и навсегда, что через ту щель в стене ушли последние остатки величия вашего дома.

— Убирайся и ты через эту щель, пират! Прочь с моего двора, грабитель!

— Да, я уйду, и без всякой обиды, дон Робустьяно; и в доказательство этого я еще раз предлагаю вам бессрочную и беспроцентную ссуду, необходимую для ремонта того, что было разрушено бурей.

— Лучше умереть, чем принять от тебя деньги!

— Полноте! Поразмыслите на досуге… и не забудьте также о другом моем предложении, за которое вы когда-нибудь меня поблагодарите… И вы тоже, донья Вероника.

— Отец мой, ваша милость, скажите ему «да»! — осмелилась вымолвить несчастная девушка умоляющим голосом, намекая, по правде говоря, больше на брачное предложение, чем на денежную помощь.

— Ах, чтоб вас всех громом поразило! — закричал дон Робустьяно, задыхаясь. — Оставьте меня в покое!

— Я послушаюсь вас. Будьте здоровы, дон Робустьяно! До свиданья, донья Вероника.

— Прощайте. С богом, дон Торибьо, — ласково ответила девушка.

— Дон?.. Пугало, дон-наглец — вот он кто! Развратница! — закричал вне себя дон Робустьяно, услышав, как его дочь величает «доном» такого низкого человека, как Кривоножка.

Между тем Торибьо вышел со двора, смеясь и печалясь в одно и то же время. Он смеялся потому, что человеку с его нравом доставляла огромное развлечение барская спесивость дона Робустьяно. Печалился же он из-за того, что, будучи человеком здравомыслящим и с добрым сердцем, жалел упрямого сеньора, самозабвенно приносившего все в жертву ложным представлениям о достоинстве и чести и так безрассудно отвергавшего богатство, которое стучалось в его двери.

Едва дон Робустьяно и Вероника остались одни, как отец дал волю потоку жалоб, а дочь разразилась рыданиями. Нет, такого злосчастного удара судьбы высокомерный сеньор Трес-Соларес не ожидал! Он рассчитывал до самой могилы сохранить гордую независимость, какой он обладал с самого рождения. И вот в одно мгновение все погибло! Беседка в саду лишь временно могла заменить жилище, да и то с превеликим трудом: она была ничтожно мала, и провести в ней ночь осенью будет равносильно ночлегу на ветру под открытым небом.

Единственный выход заключался в том, чтобы привести в порядок дворец, крыша которого могла обрушиться в любую минуту. Но для этого нужны деньги, а их-то как раз у дона Робустьяно и не было. Правда, можно бы продать землю и мельницу — это позволит ему вновь обрести кров над головой, но зато… он лишится еды. А чтобы питаться каждый день, пришлось бы отказаться от ремонта и обречь себя на жизнь без крова, что было, пожалуй, еще хуже, чем умереть с голоду.

Все эти соображения пришли на ум опечаленному сеньору еще до того, как он выбрался из-под навеса. Но положение требовало безотлагательных мер, и он решил пока что переселиться в беседку. Тотчас же, приняв все меры предосторожности, с бьющимся от страха сердцем, Вероника с помощью отца извлекла из-под обломков остатки мебели и одеждой и перенесла их в беседку.

В ту ночь дон Робустьяно не ложился; он предпочел бодрствовать, шагая из угла в угол жалкой комнатушки, которую стыдливая Вероника перегородила одеялом, прибив его к двум палкам. Снова и снова перебирал он в уме способы заполучить эти столь необходимые ему несчастные гроши, не унизив при этом гордости и достоинства, которые приличествовали его положению в обществе. От мысли продать землю пришлось отказаться. Выручить его могла бы только ссуда. Но у кого взять денег взаймы. У Торибьо? Нет, лучше голод, холод и даже смерть, только не это! О других соседях нечего было и думать: все они — либо нищие батраки Кривоножки, либо столь же заурядные богачи, как Торибьо. Сеньор священник, конечно, мог бы ссудить деньги и притом сохранить все в тайне, как на исповеди; не пронюхала бы ни одна живая душа… Но где там! Он и сам, чтобы не умереть с голоду, нуждается в той скудной плате, которую получает от государства. Другое дело — аюнтамьенто; из всех возможных кредиторов оно, вне всякого сомнения, наиболее приемлемо, ибо в конце концов аюнтамьенто — учреждение официальное и если его рассматривать как нечто целое, то оно заслуживает всяческого уважения, хотя отдельные его представители достойны лишь презрения. Да, но согласится ли аюнтамьенто быть кредитором? А если и согласится, то, распоряжаясь не своими собственными средствами, не окажется ли оно особенно требовательным в отношении гарантий и мер предосторожности! Предположим, оно потребует гарантий, — должен ли дон Робустьяно согласиться на это унижение? Но если он и пойдет на это, где найти гарантии? Заложить земли и мельницу? Но наступит срок уплаты долга — и денег у него не будет: ведь питаться-то ему нужно! Тогда заложенное имение пойдет с молотка и он окончательно лишится средств к существованию. Напрасно дон Робустьяно мучительно ломал голову в поисках выхода из этого заколдованного круга. «О гнусный неустроенный век, век разбойников и материалистов! Ты вбираешь спокойно на мои невзгоды, словно тебя они не касаются; мои бедствия не вызывают у тебя ни сочувствия, ни краски стыда!» — восклицал несчастный дон Робустьяно, ощущая одновременно и гнев и бессилие. Как будто наш век повинен в его бедах! Едва успокоившись, дон Робустьяно вновь возвращался к тем же мыслям, и снова вставал перед ним вопрос: что лучше, лишиться пропитания — или унизиться до просьбы о помощи? Точнее: либо голод — либо деньги Торибьо. «В самом деле, — говорил старый сеньор, отступая перед этим выбором, словно ранившим его в сердце, — в самом деле, как было бы полезно объединение всех людей моего сословия в прочный союз! Это дало бы нам силу противостоять любым бедам и презреть коварство и гнусность черни, отказывающей нам в уважении и стремящейся загнать нас в хлев, как жалкую скотину… Но хватит ли у нас мужества, чтобы в подобных обстоятельствах признаться остальным в испытываемой нами неотложной нужде? Позволит ли фамильная честь подобную жертву?.. Но могут ли еще быть сомнения? Колебаниям нет места, раз речь идет лишь о печальном выборе: либо просить… — увы, сеньор, это так! — просить милостыню у зазнавшегося и тщеславного трактирщика, либо обратиться за благородным вспомоществованием к дворянину… Правда, говорят — не выноси сора из избы… И все же, нет сомнения, я вынужден поведать о своих невзгодах представителям старинной знати. Но захотят ли они прийти мне на помощь? Да и смогут ли? Ведь нас вечно разделяли предрассудки, постоянная вражда, междоусобицы… К тому же я так обособился от всех… А разве мало у меня оснований предполагать, что все эти сеньоры находятся в столь же плачевном положении? И то правда — навряд ли они тут же раскошелятся, едва я к ним пожалую… Нет, мне следует поостеречься, нельзя выложить перед ними разом все затруднения. Вернее было бы на первых порах ограничиться лишь прощупыванием почвы, умонастроения, а затем… затем, черт возьми, у меня по крайней мере осталось бы утешение, что я разделил с кем-то тоску, сейчас меня убивающую».