Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Если же он подносил соломинку сперва к головешке, а потом к свече, то объясняется это совсем просто: воск от огня мог расплавиться раньше, чем зажжется фитиль, — между тем воск стоил недешево.

Таким образом, я показал, что изложенные подробности вовсе не пустяки и важны для обрисовки характера персонажей, потому-то я и поместил их в соответствующем месте повествования.

Ну, а теперь продолжаю.

После того как свеча была зажжена, дон Робустьяно прикрыл ладонью, на манер защитного козырька, слабо трепетавшее пламя и, по-прежнему сопровождаемый Вероникой, направился по коридору торжественным шагом к своей спальне, в которой висело, как, очевидно, помнит читатель, изображение святой Варвары. Отец и дочь опустились на колени перед образом, укрепив предварительно свечу в бронзовом канделябре; дон Робустьяно открыл молитвенник и, крестясь, произнес:

— Во имя отца и сына и святого духа…

— Аминь! — раздался зычный голос в дверях спальни.

— Господи Иисусе, пресвятая дева Мария! — воскликнули в испуге отец с дочерью. В звуке голоса им почудилось нечто сверхъестественное. Но когда дон Робустьяно, набравшись храбрости, оглянулся, он увидел соседа Кривоножку, который громко хохотал, держась за бока.

— Варвар! — прорычал в ярости почтенный сеньор, подымаясь с колен.

«Что бы это могло значить?» — подумала Вероника, увидав в доме так неожиданно появившегося Торибьо, отца Антона, с которым мы уже познакомились.

— Только ты можешь выкинуть такое! Скотина! — брызжа слюной, прокричал дон Робустьяно.

— Ха-ха-ха! — еще громче заливался непрошенный гость.

— Торибьо!

— Ха-ха-ха!

— Кривоногий черт! Ты пришел издеваться надо мной в моем же собственном доме? Одного не пойму — как ты проник сюда, разбойник?

— Воспользовавшись тем, что ваша работница, или служанка, или кто там она у вас, — словом, эта сплетница-колдунья, которая постоянно торчит здесь, — вышла из дому… А я как раз собирался навестить вас. Вдруг вижу: дверь открывается, — ну я и шмыгнул, решив, что на мой стук вы не откроете и я до скончания века не попаду к вам.

— В мой дом никто не входит без разрешения.

— Это мне хорошо известно, сеньор дон Робустьяно.

— Так почему же…

— Бывают случаи…

— Говори, что это тебе приспичило явиться сюда? Что ты собираешься сообщить мне?

— Кое-что весьма приятное.

— У тебя — и приятное? Так чего же ты молчишь?

— Если позволите сказать… Уж раз мне оказан радушный прием…

— Прием оказан такой, какого заслуживает человек, ворвавшийся, подобно тебе, в чужой дом.

— Ха-ха-ха!

— Опять, Торибьо?

— Извините, дон Робустьяно, но я так смешлив…

— Ты кончишь когда-нибудь или нет? Что же ты все-таки намерен мне сообщить?

— Если донья Вероника сделает милость и оставит нас на минутку вдвоем…

— Будет лучше, если мы ее оставим. Ничего не поделаешь! Раз черти тебя принесли, то ты не уйдешь отсюда без головомойки за все свои проделки.

— Ведите меня, куда пожелаете, дон Робустьяно.

И Торибьо Масоркас последовал за знатным сеньором, который провел его в «парадный зал» и, войдя, затворил за собой дверь. Донья Вероника так и прилипла к двери, словно ракушка к днищу корабля, — не столько из страха остаться одной во время грозы, которой она, как нам известно, боялась, сколько из желания подслушать через замочную скважину разговор отца с Масоркасом.

На Кривоножке был дорогой костюм темного цвета, напоминавший покроем не то барское платье, не то одежду простолюдина. В кружевном жабо блестела тяжелая золотая цепь, которая спускалась на грудь и, разделившись надвое, терялась в карманах жилета. Огромные ноги были обуты в блестящие лакированные ботинки. В руке он держал толстую бамбуковую трость с золотым набалдашником.

Ничто не ускользнуло от внимания дона Робустьяно, скорее наоборот: он все украдкой, но внимательно разглядел и с негодованием почувствовал, что весь этот блеск режет ему глаза, — ибо на все признаки богатства он смотрел, по привычке, как на вызов своей унылой нищете.

Чувство уязвленной гордости охватило его, но, как всегда в подобных случаях, он сохранил величественный вид и опустился в кресло, украшенное гербами, оставив богача Масоркаса стоять перед ним. Гость, человек доброго нрава, только посмеивался над слабостями высокородного хозяина.

— Говори, — произнес сеньор, придав важность своему голосу.

Но раньше чем Торибьо успел раскрыть рот, грянул удар грома, от которого содрогнулся весь дом.

— Пресвятая заступница! — воскликнул дон Робустьяно, закрывая лицо руками.

подхватила Вероника из своего тайника, дрожа от страха так, что у нее не попадал зуб на зуб.

— Ничего, пронесет, дон Робустьяно, — сказал Масоркас.

— Пронесло бы, коли б ты не помешал нам читать гимны в честь и во славу божью.

— Если только поэтому, то можете считать, что мы уже молимся: ведь я сызмальства наизусть знаю все гимны… и могу прочесть их, если не верите. Послушайте-ка:

— Торибьо! Не насмехайся над делами небесными, если мирские не внушают тебе должного уважения.

— Я не насмехаюсь, сеньор дон Робустьяно. Я, слава богу, человек верующий.

— Ну, чертова душа, чего же ты от меня хочешь?

— Вот я и хочу доложить вам… всего в двух словах…

— Помоги-то бог.

— Я, дон Робустьяно, хотя и низкого сорта человек, как вы изволите выражаться, и воспитание у меня невесть какое: плуг да соха, — а все же я сумел усердием и рвением честно сколотить себе в Андалусии небольшой капиталец.

— Ну какое значение это имеет для меня?

— Некоторое значение может иметь.

— Ровно никакого, ни малейшего! Понимаешь ли ты это, шарлатан?

— Не следует так говорить, дон Робустьяно, — ведь я с миром пришел. Тут такой случай, что нужно говорить начистоту, и то, что я уже сказал, клонится как раз к этому. Так вот, я говорю, что я достаточно богат и вдобавок вдовец; но я уже стар, и поскольку «молодец может умереть до срока, а старец не может жить без срока», и поскольку часто «баран ягненка не переживает», то все мое движимое и недвижимое вскорости перейдет в руки моего единственного сына.

— Кстати и сын твой злодей порядочный!

— Я полагаю, что вы ошибаетесь, дон Робустьяно: мой Антон парень что надо, не дурак и очень послушный.

— А я говорю, что он разбойник.

— А я говорю, что вы на него клевещете.

— Он мне нанес оскорбление.

— Тогда другое дело. Если это взаправду так, то будьте уверены, что, хоть он мне и сын, я ему морду сверну набок. Так скажите мне, чем же он вас оскорбил?