Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Не дожидаясь повторения приказа, Вероника, не поднимая головы, семеня, вышла из парадных покоев. Она поспешила на кухню.

Примите во внимание, читатель, что, оставшись один, дон Робустьяно упал на колени перед изображениями предков и со слезами, которые градом катились по его исхудалому лицу, предложил жалким, пожелтевшим от времени портретам свою жизнь, дабы ответить за преступление дочери, названной им первой либералкой в их старинном и славном роду.

Донье Веронике потребовалось немало времени, чтобы осмыслить те исключительные события, которые свершились в течение получаса.

Наконец, когда воспоминания об отцовских проклятиях больше не приводили ее в содрогание даже при подробном разборе сцены с Антоном на улице, она поняла следующее:

ее дворянская гордость вовсе не страдала от того, что простолюдин Масоркас нарушил правила этикета: остановил ее на улице и среди бела дня объяснился в любви;

но она вела себя недопустимо: во-первых, потому что сильно смутилась, выслушивая заверения в любви со стороны молодого человека, и во-вторых — это было самое худшее — в ее ответе не прозвучало ни малейшего признака расположения к собеседнику;

Антон, оказывается, недурен собой: и глаза, и нос, и рот — все как положено;

все это она успела рассмотреть, хотя сама не знает, как это могло случиться, — ибо готова поклясться, что не поднимала на него глаз в продолжение всего разговора и никогда ранее не рассматривала его так внимательно;

по мере того как в ее памяти с необычайной легкостью стирались гневные упреки отца, мягкие и почтительные выражения Антона все больше и больше западали ей в душу;

чем больше она вдумывалась в эти выражения, тем с большей охотой она перебирала их в памяти, при этом сердце ее билось сильнее, а голос Антона все громче звучал в ее ушах;

и наконец: Антон сказал ей, что жениться на ней было бы для него счастьем, — а это свидетельствовало о настоящей любви.

И тут она осмелилась даже подумать, что замужество сулит ей избавление, от бедности и лишений. Антон богат, она сможет одеваться и выбирать кушанья по своему вкусу и желанию и повеселиться, как веселятся все люди, она станет хозяйкой дома, где много нового крахмального белья; и, наконец, замужество даст выход тому необъяснимому смутному чувству, которое овладело ею впервые в жизни, — той таинственной способности находить нечто чудесное в шуме листвы, журчанье ручья, в порывах ветра и блеске солнечных лучей — во всем, что совершается в природе, проходит мимо нее и говорит о том, что ее жизнь, наполненная тоскливыми, однообразными и никчемными воспоминаниями о былой славе захудалого ныне рода, была глупым самоотречением и нелепой жертвой, в то время как совместная жизнь с порядочным человеком, любящим и обеспеченным, была бы осмысленнее, приятнее и угоднее богу, который и даровал ей эту жизнь.

Итак, пораскинув умом, она пришла наконец к заключению, что было бы величайшей глупостью определять достоинство и ценность человека количеством гербов в его дворянской грамоте. Как видит читатель, дочь дона Робустьяно начинала, хотя и с некоторым опозданием, отдавать дань законам природы, ибо господь бог создал женщину не ради того, чтобы она вела растительный образ жизни.

Кроме новых мыслей, завладевших Вероникой, другие признаки внешнего порядка ясно свидетельствовали о разительной перемене, происшедшей в ней за весьма короткое время.

В глазах Вероники, которое раньше казались мертвыми и тусклыми, засветился яркий и задорный огонек, веселая улыбка оживила рот, прежде вялый и бесцветный, губы и щеки потеряли свою мертвенно-восковую бледность и заалели розами мая. Домашние работы теперь не приводили ее в уныние — напротив, она вдруг пристрастилась к ним и полюбила опрятность и порядок. Постоянные хлопоты по дому привели к тому, что прежняя скованность сменилась приятной и изящной легкостью движений.

Веронике не спалось, она грезила об Антоне. Стоило ей услышать пение на улице, как она приникала к окну, стараясь разглядеть сквозь щели в ставнях, уж не он ли поет ей серенаду.

В подобные минуты, желая помечтать, она убегала от отца, который после известной нам сцены обращался с нею неумолимо и сурово.

Между тем Антон (которого мы оставили в тот момент, когда он приветствовал дона Робустьяно после объявления своего дерзкого намерения Веронике), увидев, что она покинула его так неожиданно именно в тот миг, когда он надеялся услышать из ее уст слово, достойное его велеречивого объяснения, почувствовал, что восхищение знатной сеньоритой непрерывно растет в нем, и поклялся либо довести до конца начатое предприятие, либо покончить счеты с жизнью.

В результате твердо принятого решения…

Но прошу извинить меня и внимательно выслушать: чем больше событий, тем больше пояснений.

Это случилось в душный августовский день. Почти касаясь вершин горной цепи, замыкавшей горизонт перед окнами сеньора дона Робустьяно, надвигались мрачные свинцовые тучи. Каштаны, окружавшие дом, стояли не шелохнувшись; высоко в небе над деревенской колокольней, словно затеяв веселую игру, резвились стрижи; раскаленный воздух застыл, было невыносимо жарко.

Время от времени огненный зигзаг, предвестник глухого раската грома, разрезал тучи, — все говорило о том, что скоро разыграется буря. Работавшие на полях крестьяне спешили собрать свежее сено в стога; скот испуганно жался к живым изгородям, а собаки, поджав хвосты, мелкой рысцой трусили к своим дворам: может, посчастливится утащить кость и заняться ею в укромном уголке или, зарывшись под навесом в куче сухого камыша, спокойно полизать лапы и задремать.

Тем временем гроза приближалась. Дон Робустьяно и Вероника со страхом и трепетом следили за ее нарастанием и, услышав новый удар грома, закрыли все двери и окна. Согласно обычаю, установленному в доме на случай разыгравшейся непогоды, Вероника побежала за молитвенником и за свечой, которую полагалось зажигать во время грозы: чудодейственная сила свечи определялась только тем, что в неделю святых даров она горела перед распятием; оба предмета были вручены отцу. Дон Робустьяно вытянул из пучка уже наполовину обгоревшую соломинку, пропитанную серой, и поспешил на кухню, сопровождаемый Вероникой, которая боялась оставаться одна в комнатах. С величайшей осторожностью он поднес соломинку к угольям, а затем к свече; свеча загорелась, а бедный сеньор трижды чихнул, когда вонючий удушливый дым от горевшей дьявольской смеси достиг его носа.

Дойдя до этого места, читатель может упрекнуть меня за излишние подробности, а потому спешу сообщить, что дон Робустьяно уже давно поклялся не допускать в своем дворце , свято хранившем традиции прежних дней, серных спичек, ни сосновых, ни картонных, поскольку они были одним из нововведений, особенно характерных для духа нынешнего времени.