Дежё Костолани - Избранное

— Бедная, бедная, — печально проговорил я.

Я схватил фотографию. Высокая, статная дама, изящная, как лебедь, с беломраморным лицом, от головы до пят в белом, с бальным веером. Ее портрет всегда стоял на полочке среди фотографий живых: зятьев-аптекарей, дядюшек-полковников, священников и военных. Я робко глядел на портрет. В детстве мне думалось, что мертвецы — это своего рода аристократы. Мне импонировала вынужденная праздность, на которую они обречены в могиле, и ужасно нравилось, что женщин хоронят в белых платьях, убранных цветами, а мужчин — в сюртуках и погребальных шапочках с золотой кисточкой. Фотографию Амалии я осторожно поставил на место.

Потом я часто ее рассматривал. Лишали ли меня в наказание обеда, хотел ли я спрятаться от всех или просто искал уединения — я бежал к Амалии. Я уже кое-что знал о ней. Она была замужем за музыкантом, который после ее смерти опустился и теперь по ночам пьет, а днем настраивает рояли. Но как ни впечатляла меня торжественная погребальная церемония, я и в свои девять лет чувствовал, что кончина женщины куда ужасней, чем мужчины. У мужчины красива лишь голова и только она умирает, а женщина с ног до головы прекрасна, у нее умирает все: веки, пальцы, белая высокая грудь — все неотъемлемые ее члены коченеют и разлагаются. От крайнего возмущения у меня перехватывало горло при мысли о том, что эта прелестная красавица, с изящным носиком, трепетными руками, красивой прической, покоится теперь среди червяков и тело у нее холодное, мокрое, окаменелое, такое же, как промерзлая земля.

Я внимательно рассматривал фотографию. Она отливала синеватым глянцем. Я установил, что фотографии живых буреют, а умерших синеют.

Размышлениям о покойной я чаще предавался после полудня. Вообще есть в этом времени дня что-то мертвенное. Полный желудок дает ощущение тяжести в теле. В залившем все вокруг оцепенелом свете солнца сверкает желтый песок, он простирается до самого брандмауэра; неподвижно висят качели; за цветочными горшками в кучу камней прячутся от жары холодные лягушки, их глаза горят злым огнем. И глаза собаки, лежащей в тени, тоже красные. Только кошки сидят на песке. Все семеро наших кошек, расположившись перед качелями, точат когти о высохшие стволы деревьев, широко открытыми, желтыми, как яичный желток, глазами смотрят на солнце, зрачки их будто маленькие черточки. Погладишь кошку по шерсти, на кончиках пальцев потрескивают искры. Жара, тошнотворная скука загоняют меня в подвал, где стоят покрытые паутиной бутылки. Полумрак кажется мне зеленым. А когда выхожу оттуда, весь двор — красный. Я наклоняюсь над бочкой с водой, в зеркале которой вижу свое лицо; в воде снуют крохотные мошки; нос щекочет затхлый запах клепки, сохнущих платков, водосточных труб; кровь приливает к голове, и когда, подтянувшись, я ниже наклоняюсь к воде, сознание мое затуманивается, нервы возбуждены, меня одолевает послеполуденный хмель. Этот простой, но совершенный способ гипноза я открыл еще в четыре года. О моем факирском искусстве не знал никто. Со временем я достиг в нем такого совершенства, что видел в воде не только свое лицо, но и фигуру женщины — она была высокая и стройная, печальные глаза, белое платье, в руке бальный веер.

В один из таких послеполуденных часов я познакомился с мужем Амалии. Он пришел к нам настраивать рояль. С самого начала он показался мне странным. Приехал он в коляске, как наш доктор, и в руке держал саквояж, тоже напоминавший саквояж нашего доктора с набором пыточных инструментов. Впервые в жизни видел я вблизи человека, у которого умер кто-то близкий, и соприкосновение со смертью, с вечностью делало его в моих глазах необыкновенно интересным. Это был высокий широкоплечий немец, еще молодой, с бирюзовыми глазами и поразительно бледным лицом. На этом лице внушительно выделялся красиво очерченный орлиный нос. Многие принимали настройщика за пьяницу, потому что красноватый нос у него блестел и походка его казалась неуверенной. То он хватался за дерево, то прислонялся к стене и чуть погодя шел дальше. Но я-то был уверен, что он опьянен слезами и шатает его от горя. Руки у него дрожали, глаза плохо видели, из груди вырывалось хриплое дыхание. Только слух по-прежнему был безупречный. Он мог различить даже четверть тона; тело его, превратившееся в развалину, берегло как драгоценность гениальный орган слуха — барабанные перепонки. Настройщик носил мягкую велюровую шляпу. У него во рту, алчном и красном, постоянно дымилась ядовито-черная сигара «виргиния».

Он сел на стул. В нашу комнату с низким потолком, по-мещански обставленную, не вписывался этот необычный человек, на чьи плечи легла непосильная ноша, а в глазах затаилось страдание, какого никогда не видели стены нашего дома. Я боялся, что стул рухнет под тяжестью его горя. У нас жизнь тихо течет от завтрака до обеда, от пробуждения до сна, неизменно катится по привычным рельсам. В ней нет места настройщику. Когда мама ушла, оставив его одного и закрыв стеклянную дверь комнаты, где стоял рояль, я в гостиной забился в угол дивана и стал потихоньку за ним наблюдать.

Что же он делает? Сначала его пальцы, словно соревнуясь в беге, с головокружительной быстротой проносятся по клавишам рояля, которые издают звук, напоминающий толчение стекла в ступе. Бесовским колдовством кажутся его пассажи. Потом палец задерживается то на одной, то на другой клавише, на белой «ля», черной «си бемоль» и долго, очень долго по ней бьет. В доме нет никого. Настройщик не знает, что я прячусь за локотником дивана. Он отдается во власть одной ноты так самозабвенно, что у него стучит в висках, стынет кровь, глаза, как загипнотизированные, ищут в воздухе звук, словно некую бесконечную, едва различимую ниточку, и сонный гул, глухое осиное жужжание, унылая монотонность, как видно, умеряют его лихорадочное возбуждение. Два-три часа сидит настройщик за роялем. Мне кажется, что музыкой он усыпляет свое горе.

Вдруг он встает со стула. Стоит посреди комнаты, опустив руки, поникнув головой — такой грустный, что я ничуть не удивлюсь, если он повалится ничком на пол и громко разрыдается. Он зажигает свечку. Ореол ее яркого пламени колышется в еще более ярком дневном свете. Зажигать свечи средь бела дня у нас принято только для запечатывания писем. Он подходит к роялю, опытным глазом осматривает клавиатуру и свечой освещает его нутро.

Потом я вижу нечто невероятное и ужасающее.

Этот огромный человек, будто сойдя с ума, наваливается на рояль, который я считал всегда крепко-накрепко закрытым, быстро откидывает крышку и, вступив с ней в единоборство, как грабитель, насильник, грубо ею завладевает.